Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника
Под Вязовкой, где предстояла вторая смена лошадей, их обогнала тройка, сопровождаемая тремя всадниками. Хотя Павел Николаевич успел обозреть только спины путешественников, но вещее сердце подсказало его глазам, что обогнали их давнишние знакомцы: прокурор и жандармский полковник. Догадку эту подтверждали конные жандармы. Страх и трусость всколыхнули душу Павла Николаевича и вдруг погасли. Теперь все равно. Все — в руках судьбы.
— Ну, вот… так я и знал.
— Одного я узнала: прокурор наш. А с кем? Какой-то военный…
— Военный! Жандармский полковник!
— Ты думаешь, к нам?
— Уверен в этом.
— Как же быть? Может быть, лучше нам вернуться?
— Глупее ничего нельзя придумать. Черт с ними. Где-то там, за тысячу верст, три идиота захотели выкинуть глупость, а я — виноват? Нет никакого основания бегать. Пожалуйте! Милости просим! В культурных странах существует неприкосновенность личности и жилищ, а у нас никаких этих предрассудков…
Трусость разом переродилась в гражданское возмущение всеми российскими порядками. Павел Николаевич неожиданно обрел утраченную было гордость и мужество. Он даже впал в шутливость:
— Ямщик! Не гони лошадей![113] Нам некуда больше спешить.
— Не к вам ли гости-то проехали? — спросил тот.
— Мимо не проедут, если к нам.
— Правильно, барин.
По старой революционной практике Павел Николаевич знал, что при обыске закон требует присутствия хозяина квартиры, и назло тормозил свой приезд. В Вязовке заказал самовар.
— Неужели ты, Паша, в состоянии заниматься чаепитием? — спросила Елена Владимировна.
— Нет никакого основания отказывать себе в этом удовольствии. Совесть моя чиста. Гостей к себе я не приглашал. Если я им нужен, подождут.
Елена Владимировна влюбленно посмотрела на своего рыцаря и начала не торопясь готовить чай. Дети были рады продолжительной остановке. Они моментально завели уличное знакомство и пускали с деревенскими мальчишками бумажные кораблики по бурливому потоку, скакавшему под окнами станции.
Павел Николаевич медленными глотками пил крепкий душистый чай, дымил папиросой и размышлял не без гордости: «Если вы желаете произвести обыск или арестовать меня, пожалуйте в мою собственную квартиру в городе, а не в имение и дом моей матери». Готовая давно тройка нетерпеливо побрякивала бубенчиками, вздрагивала колокольцами, и новый ямщик пугливо заглядывал в дверь.
— Надо бы ехать… Так оно того… Засветло надо вернуться. Дорога трудная.
После третьего понукания ямщика уложили ларец с закусками, уселись и поехали. Когда выехали за околицу, позади на приличном расстоянии заметили верхового. Павел Николаевич спросил про него у ямщика:
— Жандар это, барин. Их тут много проехало, а один отстал, задержался. Надо быть, лошадь заморилась, что ли, — разъяснил ямщик и в свою очередь попросил у барина разъяснения:
— А что, барин, правда али врут, будто в Питере студенты царя хотели убить…
— Гм… да. Было это.
— А верно ли у нас болтают, что царь, дескать, манихест новый приготовил касательно земли[114], а теперь — крышка. Постращали, дескать, что убьют, ну он испугался, изорвал этот свой манихест да в печку. Письмо, значит, подметное было ему, батюшке, и в том письме сказано, что ежели манихест выпустит в народ, так ему то же будет, как и родителю я во, Ляксандру второму…
Ямщик перекинулся с козел и даже лошадей попридержал, чтобы колокольчики слушать не помешали, что ответит барин.
— Врут. И кто только у вас эти слухи распускает?
— Ну а какая же причина этому делу, что второго царя добить стараются?
Павел Николаевич затруднился с ответом: как объяснить мужику эту охоту на своих царей? Если рассказать всю правду, то выйдет преступная пропаганда. Он наскоро обдумывал, а мужик сидел в той же позе ожидания.
— Государственные преступники называются, — промычал он.
Елена Владимировна помогла:
— Они против Бога, царя и отечества… А ты поезжай поскорей!
Ямщик выпустил «гм» и стал сердито нахлестывать ленивую пристяжку, ругая ее барыней. Потом он уперся глазами в свой лапоть и стал тяжело думать: «Разя они скажут правду? Они друг за дружку держатся…»
Под самой Никудышевкой долго провозились, отыскивая брод через вскрывшуюся речку: мост поломался. Уже надвинулась темнота, когда через черные кружева безлистного сада сверкнули огни в усадьбе. Подъехали к воротам. Прежде чем отворить ворота, караульный мужик Никита, лет десять уже служивший на барском дворе, подбежал к господам и таинственно доложил:
— А у нас всякого начальства понаехало до пропасти. Везде печати приложили и чтобы ни туда ни сюда.
Потом отворил ворота, и тройка шагом подошла к крыльцу. Едва хозяева вошли в дом, как к воротам подъехал конный жандарм, издали следовавший за кудышевской тройкой.
Никита вышел за ворота, посмотрел в потемневшие небеса с мигавшими уже там и сям звездочками, помялся около привязывающего верховую лошадь жандарма и заискивающе полюбопытствовал:
— А что это: в гости али по каким делам приехали начальники?
— Тебе помолчать надо. Овес у вас есть?
— У меня нет, а у господ как не быть овсу! У них всего много. Ночуете, видно, у нас? А правду почтовый ямщик сказывает, будто в Питере опять царя убили?
— Убить не убили, а пытались.
— Очень даже просто. Чудны дела Твои, Господи!
Помолчал и опять точно пощупал жандармского унтера:
— Вон наша куфарка баит — не гости, а с обысками приехали. А я ей и говорю: поди, наши господа не воры и не разбойники, чтобы их обыскивать! Баба, конешно, глупая…
Жандарм поймался на заброшенную мужиком удочку:
— Всякие господа бывают. Другие не лучше разбойников. Императора Александра II образованные люди убили… И теперь покушение на здравствующего студенты произвели…
Мужик покачал головой и охнул. Вздумал, было, еще кое о чем начальственного человека выпытать, да тот вдруг вспомнил, что он — при исполнении секретных обязанностей:
— А ты вот что: прекрати эти разговоры! Дела государственные тебя не касаются.
Мужик решил подальше от греха уйти и поплелся от ворот по ограде, но жандарм остановил:
— Не смей отлучаться: можешь для допросу понадобиться.
Мужик испугался. До этой минуты он резко отделял себя от господ и чувствовал себя просто созерцателем загадочного происшествия в барском доме, а тут вдруг — «не отлучайся!»
— Дела господские… Мы люди темные, делов ихних не понимаем и не касаемся. Что нам прикажут, то мы и сполняем.
Никита притих. Робко посматривал на барский дом, в окнах которого пробегали огни. Там происходило что-то непонятное, угрожающее даже и ему, Никите — «допрашивать станут!» А кто Богу не грешен, царю не виноват? И тут Никита вспомнил, как года два-три тому назад летом, ночью, он слушал барские разговоры про убийство царя Ляксандра-ослобонителя:
— Вот они, образованные-то господа!
Из деревни сбегались любопытные, цеплялись за решетку ограды и, переговариваясь, смотрели, что делается на барском дворе.
XVIКогда Кудашевы с ребятами ввалились в отчий дом, то сразу почувствовали, что не они сейчас здесь хозяева. Вместо лакея, любимца старой барыни, старичка Фомы Алексеича, носившего бакенбарды, их встретил усатый бритый жандармский унтер-офицер. Все комнаты нижнего этажа оказались запечатанными. Жандарм предложил им пройти на антресоли. Конечно, это страшно возмутило Павла Николаевича, особенно же Елену Владимировну. Они приехали не в гости, а домой.
— Так приказано господином полковником. Я доложу о вашем прибытии.
— А где полковник?
— Все власти во флигеле ожидают вашего прибытия.
— Это безобразие! — прошептала Елена Владимировна, уводя детей к бабушке.
Бабушка заперлась в своей комнате и не хотела никого впускать к себе. После долгих переговоров через дверь бабушка согласилась пустить к себе только внучат, Петю и Наташу. В распоряжении Кудышевых оказалась единственная комната на антресолях, которую зимой не топили. Как два пойманных и посаженных в клетку зверя, топтались в этой комнате супруги Кудышевы, пока вбежавший по лестнице жандарм не пригласил Павла Николаевича вниз. Елена Владимировна сбежала следом за мужем и столкнулась в коридорах передней с прокурором Петрушевским. Этот господин со светским лоском давно знаком с Кудышевыми, бывал у них с визитами, танцевал на благотворительных вечерах с Еленой Владимировной и был как будто бы к ней не совсем равнодушен. Конечно, это все только увеличивало гнев и возмущение Елены Владимировны. Руки ей не подал, а ограничился легким поклоном, как будто бы впервые встретились.
— Это безобразие! Мы устали с дороги, голодны, дети должны спать…
