Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель
В трезвом разоблачающем свете октября обнаженные плечи и руки Амелии сияют безупречной белизной – ни пятнышка, ни волоска. Этот аромат, эта белизна мрамора – следствие не только благородного происхождения, но и постоянной заботы, косметики, к которой Амелия относится так же серьезно, как к богослужению. Ради Леонида она хочет оставаться молодой, красивой и стройной. Да, стройной прежде всего. А это требует постоянной строгости к себе. С крутой тропы этой добродетели Амелия не отступит ни на шаг. Под черным трико вырисовываются ее маленькие, упругие и острые груди. Грудь восемнадцатилетней девушки. Мы платим за эти девичьи груди бездетностью, думает мужчина. И сам удивляется этой мысли, поскольку, храбро защищая свои удовольствия и покой, он никогда не высказывал желания иметь детей. На секунду он погружает взгляд в глаза Амелии. Сегодня они зеленоватые и очень светлые. Леонид хорошо знает этот переменчивый и опасный цвет. В определенные дни у его жены меняется цвет глаз, в зависимости от времени года. Однажды он назвал их «апрельскими глазами». В это время надо быть осторожным. Скандалы витают в воздухе и возникают безо всякой причины. Впрочем, именно глаза странно противоречат девичеству Амелии. Они старше, чем она сама. Подрисованные брови делают взгляд застывшим. Синеватые тени усталости окружают эти глаза первыми предвестиями старости. Так в самых чистых комнатах в определенных местах скапливаются пыль и копоть. В прикованном к нему женском взгляде видна какая-то опустошенность.
Леонид отвернулся. Амелия сказала:
– Ты не хочешь посмотреть почту?
– Скучно, – пробормотал Леонид, с удивлением разглядывая пачку писем, на которой лежала его рука, медля и будто отталкивая.
Наконец он, как карточный игрок, веером разложил перед собой дюжину писем и осмотрел их с опытностью чиновника, который умеет с полувзгляда определять ценность нового поступления. Всего одиннадцать писем, десять напечатаны на машинке. В однотонном ряду призывно светилось одиннадцатое – письмо, написанное от руки бледно-синими чернилами. Длинное письмо, женский почерк, строгие прямые буквы. Леонид невольно опустил голову, чувствуя, что бледнеет. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Его руки замерли; он боялся, что Амелия спросит его о бледно-голубом письме. Но Амелия ни о чем не спросила. Она внимательно смотрела в газету, лежавшую рядом с ее прибором, так смотрит на газеты человек, который чувствует себя обязанным следить за надвигающимися тревожными событиями. Чтобы не молчать, Леонид выдавил из себя:
– Ты права… ничего, кроме поздравлений.
Потом жестом карточного шулера сложил письма и с показной небрежностью засунул в карман. Руки слушались его лучше, чем голос. Не отрывая взгляда от газеты, Амелия сказала:
– Если хочешь, Леон, я отвечу за тебя на этот пошлый вздор…
Но Леонид уже встал, он полностью овладел собой. Разгладил свой серый пиджак, выдернул из рукавов манжеты, уперся руками в тонкую талию и несколько раз встал на цыпочки, проверяя гибкость и упругость своего великолепного тела и испытывая от этого удовольствие.
– Как секретарша ты для меня слишком хороша, радость моя. – Он улыбнулся восторженно и насмешливо. – Это одним махом сделает моя молодежь. Надеюсь, сегодня тебе будет чем заняться. И не забудь: вечером мы идем в оперу.
Он наклонился и с утрированной сердечностью поцеловал ее волосы. Она посмотрела на него. Ее взгляд был старше ее самой. Лицо было узким, розовым и восхитительно гладким. Оно сияло золотистой гладью, той неразрушимой пленительной гладкостью, о которой она так давно заботилась.
Глава вторая
Возвращение былого
Простившись с Амелией, Леонид не ушел из дома сразу. Бледно-голубое женское письмо горело у него в кармане. На улице он обычно не читал ни писем, ни газет. Это не подобало солидному человеку его ранга. С другой стороны, он не мог ждать до тех пор, пока окажется в своем большом кабинете в министерстве, где ему никто не помешает. Поэтому он сделал то, что часто делал в детстве, когда хотел спрятать что-нибудь, рассмотреть непристойную картинку или почитать запрещенную книгу. Опасливо озираясь, пятидесятилетний мужчина, за которым никто не следил, как пятнадцатилетний юнец, заперся в отдаленной комнате дома.
Там он в испуге уставился на женское письмо со строгими прямыми буквами, беспрерывно качая и взвешивая в руке легкий конверт, не решаясь его вскрыть. Все более лично и выразительно смотрели на него скупые строчки письма, постепенно наполняя его душу ядом, парализующим биение сердца. Ему и в кошмарном сне не могло присниться, что он еще раз увидит письмо от Веры. Какой непостижимый, постыдный страх овладел им, когда среди безразличной ему почты он наткнулся на это письмо?! То был страх из самих истоков жизни. Так нельзя пугаться мужчине на вершине жизненного пути. К счастью, Амелия ничего не заметила. Откуда этот страх, который Леонид еще чувствует во всем теле? Это ведь просто старая глупая история, обычная ошибка молодости, неподсудная, двадцатикратно прощенная за давностью лет. У него на совести грехи потяжелее, чем этот случай с Верой. Как высокопоставленный государственный служащий, он вынужден каждый день принимать решения, влияющие на жизнь людей, – иногда весьма неприятные решения. В его положении чиновник – немного Господь Бог. Вершишь людскими судьбами. Кладешь их ad acta[109]. Они странствуют с письменного стола жизни в архив смерти. Со временем – хвала Господу! – все безропотно растворяется в пустоте. Вере тоже, казалось, суждено было безропотно раствориться в пустоте…
Это должно было произойти по меньшей мере пятнадцать лет назад, когда он в последний раз держал в руках письмо Веры, в похожей ситуации и в таком же жалком месте. Тогда, правда, ревность и недоверчивость Амелии не знали границ, она всегда чуяла недоброе и находила следы. Тогда ему не оставалось ничего иного, как уничтожить письмо. То, что Леонид порвал его, не читая, – конечно, совсем другое дело. Жалкая трусость, ни с чем не сравнимое свинство. Любимец богов Леонид в тот миг себя не обманывал. Тогдашнее письмо я порвал непрочитанным и сегодняшнее порву, не читая, – просто чтобы ничего не знать. Кто ничего не знает, с того взятки гладки. То, что я не впустил в
