Жозе Эса де Кейрош - Знатный род Рамирес
Нет, напротив, в Лиссабоне Саншес Лусена чувствует себя неплохо. Представьте, даже лучше, чем в «Фейтозе»! Депутатские обязанности развлекают его. К тому же в столице у него много друзей, избранный круг, сливки общества…
— С одним из наших достойных друзей вы, сеньор Рамирес, без сомнения знакомы. Это родственник ваш, дон Жоан да Педроза.
Гонсало, ничего не знавший об этом господине, никогда не слыхавший даже его имени, вежливо пробормотал…
— О да, дон Жоан, разумеется…
Саншес Лусена, разглаживая седые бакенбарды исхудалыми, почти прозрачными пальцами, на одном из которых сверкал огромный сапфировый перстень, продолжал:
— И не только дон Жоан… Еще один наш друг также оказался родственником вашей милости, и даже довольно близким. Мы с ним не раз беседовали о вашей милости лично и обо всем вашем семействе. Он тоже принадлежит к высшей знати. Я имею в виду Арроншеса Манрике.
— Очень благовоспитанный, очень приятный человек! — подтвердила дона Ана с глубоким убеждением и вздохнула; при этом вздохе еще ярче выступила цветущая сила и красота ее бюста, которую подчеркивал облегающий лиф платья.
Но и это громкое имя до сих пор не достигло ушей Гонсало. Он, впрочем, нисколько не смутился.
— Да, разумеется, Манрике… У меня в Лиссабоне обширная родня, но я так редко бываю в столице!.. А вы, сеньора дона Ана…
Но Саншес Лусена не отступился: в вопросе о столичной знати он был неумолим.
— Вполне естественно, что в Лиссабоне можно встретить все ответвления вашего исторического рода. Мне кажется, например, что ваша милость приходитесь кузеном герцогу Лоуренсалу, Дуарте Лоуренсалу. Он, правда, не носит титула — по убеждению (он мигелист *), а может быть, и по привычке; но это не меняет дела: он самый настоящий герцог Лоуренсал, прямой отпрыск дома Лоуренсалов…
Гонсало, продолжая любезно улыбаться, расстегнул фрак и стал искать свой потертый кожаный портсигар.
— Да, разумеется, Дуарте… Мы двоюродные. По крайней мере, он утверждает, что это так. И я верю. Ведь я мало смыслю в родословных! У нас в Португалии вся знать между собой перероднилась. Все мы кузены, не только во Адаме, но и по линии готов… А вы, любезная дона Ана, тоже любите Лиссабон?
Он выбрал сигару, рассеянно откусил кончик, но тут же спохватился:
— Ах, прошу прощения, сеньора… Я не спросил, переносите ли вы…
Она кивнула, опустив длинные ресницы.
— Вы можете курить, кавальейро. Саншес не курит, но мне сигарный дым даже нравится.
Гонсало поблагодарил. Его поташнивало от ее густого воркующего голоса, от ужасной манеры выговаривать «кавальейро»… И в то же время он думал: «Но какая кожа! Удивительно красивая женщина!..» А Саншес Лусена упрямо продолжал, подняв острый палец:
— Я близко знаком не с самим сеньором доном Дуарте Лоуренсалом, — я пока не удостоился этой высокой чести, — но с его братом, сеньором доном Филипе. Достойнейший человек, как вы, конечно, сами знаете, сеньор Гонсало Рамирес… И к тому же выдающийся талант! Он превосходный трубач.
— Неужели?
— Возможно ли? Ваша милость не слышали, как сеньор дон Филипе Лоуренсал играет на трубе?!
Даже красавица дона Ана оживилась; томная улыбка заиграла на ее сочных губах, алевших, точно спелые вишни; влажно заблестели ровные зубы.
— Ах, он изумительно играет на трубе! Саншес очень любит музыку, я тоже. Но здесь, в деревне, вы сами знаете, ваша милость, совсем не приходится…
Гонсало, отбросив спичку, воскликнул с живейшим сочувствием:
— В таком случае, вашей милости следовало бы послушать одного моего друга; это великолепный гитарист! Его зовут Видейринья!
Саншес Лусена насторожился, услышав столь простонародное имя. Фидалго простодушно пояснил:
— Мой приятель из Вилла-Клары… Жозе Видейра, младший провизор.
Очки Саншеса Лусены, казалось, расширились от удивления; он был фраппирован.
— Младший провизор — приятель сеньора Гонсало Мендеса Рамиреса?
— Ну конечно, еще со школьной скамьи! Вместе кончали лицей. Видейринья всегда проводил летние каникулы в «Башне», вместе со своей матушкой, нашей домашней портнихой. Такой славный малый, само добродушие… И подлинно гениальный гитарист! Недавно он сочинил замечательную песню под названием «Фадо о Рамиресах» — на музыку одного очень популярного коимбрского фадо; но слова его собственного сочинения: отличные куплеты об истории моих предков, всякие предания, были, небылицы… Получилось просто замечательно! Недавно он их исполнял в «Башне», для меня и Тито.
Услыхав эту семейную, ребячью кличку, Лусена снова подскочил:
— Тито?!
Фидалго рассмеялся.
— Это еще с детства осталось: мы так называем Антонио Виллалобоса.
Саншес Лусена вскинул руки, словно увидел на дороге старого друга.
— Антонио Виллалобос! Ну как же, как же! Один из наших ближайших друзей. Достойнейший кавалейро! Почти каждую неделю мы имеем честь видеть его у нас в «Фейтозе»!
Пришла очередь фидалго удивляться: Тито ни разу даже не намекнул, что близок с Саншесом Лусеной, ни разу не упомянул об этом ни у Гаго, ни в «Башне», ни в клубе, где столько раз во время политических споров выкрикивалось имя Саншеса Лусены!
— Ах, так господин советник хорошо знаком…
Но дона Ана внезапно встала со скамьи и, низко наклонившись, стала собирать перчатки, зонтик, затем напомнила, что к вечеру становится холодно, что в этот час из долины обычно поднимается туман.
— Ты же знаешь, тебе вредно… И для лошадей нехорошо — столько времени без движения.
Саншес Лусена сейчас же вытянул из кармана белое шелковое кашне и начал опасливо укутывать горло. За лошадей он тоже боялся, и потому тяжело встал со скамьи, сделав усталый жест в сторону лакея, чтобы тот подобрал плед и передал распоряжение кучеру. А сам, горбясь и опираясь на трость, медленным шагом пошел к парапету, отделявшему дорогу от крутого склона горы, откуда видна была вся долина. Это излюбленное место его прогулок в окрестностях «Фейтозы», доверительно сообщил он фидалго. Ему нравится родник не только из-за красивого пейзажа, уже воспетого «нашим сладкогласным Кунья Торресом»; отсюда он может, не вставая со скамьи, видеть все свои владения.
— Взгляните, ваша милость… От той вон каштановой рощи вплоть до поляны и холмика, где вы видите желтое строение и сосняк, — это все мое. Сосновый бор — тоже мой. Все, что находится за тем рядом тополей и далее, по ту сторону болотца, — тоже принадлежит мне. Вон тот участок, ближе к часовне, — собственность графа Монте-Агры. Но с этой стороны, вдоль рощи каменных дубов, вверх по склону, — опять все мое.
Бескровный палец, костлявая рука в черном кашемировом рукаве все выше поднималась над долиной. Тут пастбища… там поля… там, дальше, невспаханные равнины… Все мое!
Сгорбленная фигурка старика с упрятанной в толстое кашне шеей, в нахлобученной по самые брови шляпе, из-под которой торчали большие бледные уши, зловеще вырисовывалась над парапетом. А позади него стояла стройная, здоровая, белокожая, точно живая статуя, дона Ана; на плотоядных губах застыла улыбка, красивая грудь вздымалась, лорнетка следовала за пальцем господина советника, оглядывала пастбища, сосняки, нивы: «Все будет мое!»
— А вон там, за оливковой рощей, — почтительно заключил Саншес Лусена, — начинаются ваши земли, сеньор Гонсало Мендес Рамирес.
— Мои?..
— Да, ваша милость; я хочу сказать, связанные с историей вашего рода. Разве вы не узнаете? Вон там, за мельницей, проходит дорога к монастырю Кракедской божьей матери. В его склепах покоится прах ваших дедов. Там я тоже люблю иной раз прогуляться. С месяц тому назад мы с женой осмотрели во всех подробностях эти руины. Огромное впечатление, поверьте! Древнее монастырское подворье, каменные гробницы, меч, подвешенный к своду и нависающий над центральным саркофагом… Это захватывает! И как трогательно видеть сыновнюю заботу вашей милости о дедовских могилах, — я говорю о бронзовой лампаде, горящей неугасимо, днем и ночью.
Гонсало неопределенно, но довольно весело хмыкнул: он совершенно не помнил про меч и никогда не отдавал распоряжения насчет неугасимой лампады. Но Саншес Лусена уже почтительнейше испрашивал великую милость: не окажет ли сеньор Гонсало Мендес Рамирес честь позволить доставить себя в коляске в «Башню»… Гонсало стал энергично отказываться: нельзя, он договорился с Сольей, что будет ждать у родника, пока не приведут его лошадь.
— Я оставлю здесь лакея, он отведет в «Башню» лошадь вашей милости.
— Нет, нет, сеньор советник, если позволите, я подожду. Поеду домой напрямик, через Красу; в восемь часов меня будет ждать в «Башне» Тито, мы вместе ужинаем.
Дона Ана, уже вышедшая на середину дороги, снова заторопила мужа, пугая его вечерней сыростью и холодным ветром… Занося ногу на подножку экипажа, Саншее Лусена прижал руку к впалой груди и еще раз заверил сеньора Гонсало Мендеса Рамиреса, что этот вечер навсегда запечатлеется в его памяти.
