Андре Моруа - Бернар Кене
В Пон-де-Лере Бернар бывал каждое утро в своей конторе в восемь часов; час фехтования вечером был его единственным развлечением; ложился он рано. Когда он думал о себе, то все еще как о молодом человеке, но другие находили, что он стареет и приобретает большой авторитет. Служащие знали, что одни только решения Бернара имели значение. Они всегда смотрели на приказания Лекурба, как на красноречивые измышления. Они видели также, что слова Ахилла не были уже такими как раньше безапелляционными.
Сын Лекурба «вступил в дело» в октябре 1921 года. Сначала Бернар судил о нем с несправедливой и краткой суровостью. Во-первых за то, что он был из Лекурбов, затем за то, что он имел ученую степень по философии и был доктором прав, а особенно за то, что в первый же день он раскритиковал методы торгового дома и объявил о необходимости реформ.
— Вы ничего не получаете, — сказал он, перелистывая ведомости. — А в золотом франке (а это единственно настоящий верный способ считать) вы с каждым годом даже беднеете.
Бернар предложил ему надеть синий халат и пойти на сортировку шерсти. Он провел там несколько дней, сидя на высоком стуле перед решеткой с руном, напротив старого, лукавого сортировщика, у которого время от времени Ахилл осведомлялся о работе Роже.
— Он делает что может, месье Ахилл, — говорил старик, — он делает что может, но он не очень-то способен. Еще сегодня утром он отложил неважную шерсть в первый сорт.
Но Роже Лекурб был из типа молодых людей, очень отличающихся от поколения Антуана и Бернара. Он говорил о политической экономии, как и его отец, но был всегда очень хорошо в этом осведомлен. Он прекрасно управлял своей «бугатти» и безукоризненно делал виражи при скорости в 120 километров в час. Он прыгал на 1 м 67 см в высоту и на 6 м 52 см в длину и пробегал 100 метров за 11,4 секунды. Он забрал себе в голову сделаться знатоком в сортировке шерсти, и сделался им в две недели. Старик Юрсен, его учитель, удивлялся: «Он лучше меня стал понимать, месье Бернар, прямо невозможно поверить».
Тогда Бернар, которому очень хотелось иметь ученика, признал своего кузена и тотчас же стал давать ему небольшие ответственные поручения.
— Роже, эти кромки свертываются, призови месье Демара и скажи, что это должно прекратиться.
— Да, я с удовольствием это сделаю, — говорил молодой Лекурб, — только я знаю, что из этого выйдет. Он возьмет пенсне в правую руку, поднимет левую к небу и будет уверять, что это случилось не при тканье. И, вероятно, он будет прав.
— Да, верно, это так. Тогда ты позовешь Леклерка и скажешь ему, что это случилось при выделке.
— Другая песня. Он ответит так: «Месье Роже, если вы мне объясните, как это может случиться при выделке, мне будет очень любопытно это узнать». И я буду в большом затруднении.
Бернар искренно рассмеялся.
— Да, — сказал он, — но когда ты так несправедливо выбранишь всю фабрику, свернутые кромки исчезнут… Нужно кричать.
— Ты ужасен, Бернар, — сказал Роже Лекурб. — В сущности, Ахилл и ты — вы оба спартанцы, то есть прекрасные воины, но вы совершенно невыносимы.
— Да нет же, — проворчал Бернар, но сам был доволен.
У него вошло в привычку иметь возле себя этого молодого человека, который неутомимо сопровождал его при всех обходах. Иногда он спрашивал себя: «Каким-то я кажусь для Роже? Неужели я для него представляюсь таким же, каким был дед для меня, то есть существом полезным, сильным, но немного смешным и несколько упрямым? Это возможно. А самому-то мне кажется, что я только вчера вернулся домой с войны».
Когда он смотрел на себя в зеркало, он видел Бернара Кене, лицеиста, потом солдата, которого он всегда знал. Что видели другие? Печальное воспоминание пронзило его как острая боль. «Ты любишь себя?» — говорила ему дорогая его Симона, когда находила его так, перед зеркалом. «О, нисколько! — отвечал он. — Но я себе удивляюсь». Это продолжало оставаться правдой.
XXXI
Слуга пришел в контору сообщить, что месье Ахилл болен и не выйдет из комнаты. В час завтрака Бернар пошел справиться о его здоровье. На лестнице он встретил врача.
— Это опасно? — осведомился он.
— «Опасно»? — переспросил доктор Герен. — Нет, это не очень опасно, на этот раз, но это серьезное предостережение. Ему нельзя больше работать.
У Ахилла был небольшой удар. Он лежал на кушетке, красный, с тем сосредоточенным видом, который всегда придает близость смерти и усилие борьбы. Он напряженно дышал и беспокойно вскидывал тусклые глаза.
Бернар оглядел эту спальню, где он не бывал с самого детства. Кровать его бабушки оставалась на прежнем месте. Мебель была крыта гранатовым бархатом. Большие пуговицы пестрели на мягкой обивке кресел. На стенах дагерротипы, на камине бронза, поднесенная рабочими в день свадьбы Ахилла. Бронза изображала нагого человека, опиравшегося на плуг. Тут были также ракушки и камни, вывезенные на память из Дьеппа и из Этрета.
— Здравствуйте, дедушка, — сказал Бернар.
— Здравствуй, — отвечал тот непривычно слабо. — Что нового?
— Ничего особенного. Все идет хорошо. Мы получили сегодня утром хороший заказ из Бразилии.
— Как ливр?
— Больше ста франков.
— Шерсть?
— Дорога.
В эту минуту в комнату на цыпочках вошли Лекурб и его сын.
— Что нового? — устало спросил старик.
— Ничего, — ответил Роже, — цены на все растут и растут. Я видел сегодня номер два — семьдесят по восемьдесят франков. И однако же он мне нужен.
— Для габардина? — спросил Ахилл.
И он почти улыбнулся: ему было приятно вспомнить. Они тщетно искали предмет для разговора, который мог бы его развлечь. «Марокко? — подумал Бернар. — Нет, это ему безразлично. Стачка рудокопов в Англии? Нет… Что я видел вчера в Париже? «Святую Иоанну» Шоу? Воображаю, как бы он принял все это! Это странно, он, может быть, умрет, а мне кажется невозможным заговорить с ним более нежно или даже просто непринужденно. Мне кажется, что он меня любил. Бедный старик!»
Внезапно ему пришло в голову то, что больного могло бы действительно заинтересовать.
— Валяльщик Паскаля передавал одному из наших, что у них все верхние платья к новому сезону не удались.
— А… А!.. — слабо улыбнулся Ахилл своим перекосившимся ртом. — Он никогда не умел валять, Паскаль, никогда.
— Чистильщицы, — вступил в разговор Лекурб, — просят прибавки.
— И они правы, — тихонько промолвил Роже.
Бернар бросил на него недовольный взгляд.
— «Они правы»! — отозвался он. — Это легко сказать!
И в ту же минуту звук его собственного голоса напомнил ему, как его дед сказал ту же самую фразу шесть лет назад, и он покраснел. Ахилл закрыл глаза. Все вышли на цыпочках.
XXXII
У Ахилла был третий удар, и он умер в декабре. Антуан с женой приехали из Сен-Тропеза, чтобы присутствовать на похоронах. Они поселились во Флёре, но завтракали у Бернара; он находил, что брат его изменился. У Антуана был цветущий вид, упругая походка. Это — со стороны. «Мое почтенье, месье Курбе», — подумал Бернар. Франсуаза была беременна, она казалась счастливой и более спокойной, чем раньше. Лицо у нее пополнело, но она оставалась еще очень красивой.
Она почувствовала себя совершенно чужой в Пон-де-Лере, и вещи открылись ей с какой-то новой стороны, с какой она их еще не знала.
— Но как Бернар постарел, — обратилась она к мужу вполголоса, пока Бернар говорил по телефону.
— Он только что пережил несколько тяжелых дней.
— Да, но волосы его поседели, у него морщины, две очень заметные складки между носом и ртом. У тебя вид гораздо более молодой.
— Я вижу, что ты этим хочешь сказать! — И он улыбнулся ей с нежностью.
Бернар издали, стоя с трубкой в руке, видел эту улыбку и она вызвала в нем некоторое раздражение.
«Эта жизнь на юге… — подумал он. — Утром просыпаются поздно под мустикерами… Газеты… Завтрак на солнце, на балконе, Антуан в пижаме, Франсуаза в кимоно… Дети на пляже… Легкий отдых, роман… Чай… Англичане, русские из Канн… тосты, ломтик кекса… Отвратительное счастье».
Когда он подошел к ним, Антуан спросил, что делается на фабрике.
— Очень вы заняты? А шерсть? Это дорого? Все это должно быть очень трудно.
— Шерсть… — сказал Бернар. — Она поднимается и опускается, к этому начинаешь привыкать; больше не спекулируешь, покупаешь изо дня в день; то ошибаешься, то удается: это не имеет большого значения. А что важно — эго перемены курса и, конечно, налоги… Все это так смутно и так плохо регламентировано.
— А рабочие? У вас больше не бастуют?
— Нет, у нас теперь система автоматического повышения платы в соответствии с ростом дороговизны. Это сделано очень честно. В сущности, рабочие очень хороший народ. Они понимают игру. Все это гораздо проще, чем мы думали. Но что меня занимает, это наши новые дела.
