Андре Моруа - Бернар Кене
Утомленная всеми этими взаимными обвинениями, она подошла и села к роялю. Фантастический, меланхолический и усталый мотив выразил ее грустную иронию.
Вытянувшись в кресле, Антуан перелистывал каталог механических инструментов; стоя у окна, Бернар в какой-то смутной думе смотрел на полянки с почерневшими яблонями, отлого спускавшиеся к Пон-де-Леру.
Внезапно из высокой трубы поднялся узкий белый дымок прямо к тучам, продолжительный свисток фабрики заглушил звуки рояля. Бернар приблизился к брату, ударил его по плечу и, сам того не сознавая, быстрым движением кисти завел невидимую машину.
XXVIII
После разбора корреспонденции Антуан, выходя, сказал Бернару:
— Я бы хотел с тобой поговорить. Можешь ли ты дойти до моей конторы.
Такой сепаратный разговор был настолько редок между двумя братьями, что Бернар, молча идя рядом с братом, подумал: «Что-то случилось серьезное… Но что?.. Антуан все утро делает трагическое лицо. Франсуаза такая странная вот уже две недели. В сущности, Антуан дурно женился. Может быть, крупному деловому человеку и вовсе не нужно жениться? Ему пришлось бы ревновать самого себя. Однако же самые большие… Все зависит от женщины: нужно, чтобы она была или пассивной или сотрудницей. Франсуаза же — противник».
В конторе у Антуана была большая фотография его жены, и влияние ее было заметно в тысяче подробностей. Из всех Кене только у Антуана в конторе был ковер: мебель была старинная и старые гравюры изображали шерстяное производство в восемнадцатом веке. Там изображены были ткачихи в платьях с панье, и прелестные дети в круглых куртках вертели ручные прессы.
Бернар сел в кресло, машинально поиграл с линейкой, и так как брат его молчал, спросил довольно угрюмо:
— Ну и что ты хотел?..
— Я просто хотел, — сказал Антуан, не глядя на него, — задать тебе один вопрос. — Тебе было бы очень неудобно, если бы я покинул дом?
— Ты? — воскликнул Бернар, действительно пораженный. — Но что за мысль? Ты сошел с ума!
— Нет, вчера вечером у меня был разговор с Франсуазой, продолжавшийся большую часть ночи… Бедняжке больше невмоготу. Она всегда находила нашу жизнь очень печальной и тиранию деда весьма суровой. Долго она это переносила, она делала много усилий. Теперь ссора с ее отцом ставит ее в невозможное положение. Пожалуйста, не пожимай плечами, Бернар, нужно иметь немного воображения. У нас, Кене, есть один большой недостаток, мы совсем не способны по-настоящему видеть других. Женщина ведь не пребывает, как ты, в постоянной деятельности, что помешало бы ей думать о себе. Всякие происшествия, очень незначительные в твоих глазах, кажутся ей очень важными. Она страдает от тысячи маленьких оскорблений, которых ты даже и не почувствовал бы… Ты говоришь «нет». Но об этом нельзя спорить, это вопрос факта… Во всяком случае, я не хочу, чтобы моя жена была несчастна. Я не хочу также ставить вас в затруднительное положение. Я останусь сколько нужно, но я хочу, чтобы в принципе было условлено, что я покину дом, как только это будет возможно.
— Я нахожу все это очень преувеличенным, — возразил Бернар, вертя линейку в руке, — ты принимаешь важное, окончательное решение из-за случайного положения вещей. Если это наша ссора с ее отцом так волнует твою жену, я охотно готов пожать руку Паскалю и стереть окончательно всю эту историю.
«Не нужно, чтобы разговор принимал такой оборот, — подумал Антуан, — на словах все как будто устроится, а трудности, конечно, останутся и выступят вновь при первом же случае… Мой выбор сделан… Франсуаза…»
— Нет, — обратился он к брату, — и это не все, есть еще несовместимость настроений между домом Кене и Франсуазой. Нужен развод. Прибавь еще к этому, что за последние шесть месяцев я перестал быть тем человеком, какой здесь нужен. Я работаю без удовольствия и плохо, я это знаю — я потерял веру.
— Это правда, — сказал Бернар, — ты очень переменился. Но все-таки ты ведь хорошо знаешь технику производства и приносил большую пользу. Кто же тебя заменит?
— Скоро у тебя будет маленький Роже Лекурб.
Бернар сделал гримасу.
— Он силен только в книгах!
— Он будет лучше меня. Уверяю тебя, я чувствую себя с каждым днем все менее способным к этому делу. Оно меня больше не интересует; у меня прямо к нему отвращение и я ничего не могу с этим поделать.
— А что же ты будешь делать? Ведь без фабрики вы не будете богаты?.. С понижением франка доход от твоих государственных бумаг не очень-то много тебе даст, да и к тому же…
— Мы обо всем этом подумали и пришли к известному решению. Мы хотим купить дом в Провансе и проводить там большую часть года… Что касается до меня, я люблю, чтобы было тепло, и, если у меня будут автомобиль и ружье, я буду счастлив. У Франсуазы будут дети, сад, цветы; я сохраню очень маленькую квартирку в Париже, чтобы она могла приезжать зимой — послушать немного музыки, повидаться с друзьями…
— Ты будешь страшно скучать.
— Не думай так… Это ты, Бернар, всегда скучаешь. И это-то и заставляет тебя действовать и добиваться… Мне же очень нетрудно развлечься, я напишу, может быть, что-нибудь вроде «Жизни Токвиля». Да и потом, я повторяю тебе, жена моя — всё для меня… Только ты этого никогда не поймешь.
— Никогда! — подтвердил Бернар с некоторым раздражением.
Он подошел к окну и посмотрел на длинный грязный двор, на ломовиков, на рабочих, нагруженных тюками, на все это такое знакомое и обычное движение фабрики. Механик в синей одежде прошел с какими-то железными частями, предназначенными для нового гидравлического пресса. Валяльщик пронес два отрезка материи, желтоватый и ярко-синий, что вызывало веселый контраст. Несколько в отдалении Демар и Кантэр, казалось, спорили с ожесточением, и Бернар знал почему. Над оранжевыми крышами фабрики, на холме, виднелось среди пожелтевших деревьев кладбище Пон-де-Лера.
«И как это Антуан не видит, — думал он, — что это движение и составляет жизнь Кене? Я даже не понимаю, как можно отказаться от всего этого. Нет ничего более прекрасного, более ясного и более нужного в жизни. Это ужасно, когда мужчина подпадает под башмак своей жены. Антуан — конченый человек».
— Что мне сказать тебе? Я не могу удержать тебя насильно. Я осуждаю тебя, и не только из-за интересов нашей фабрики: я считаю то, что мы делаем, очень серьезным и важным, и если буржуазия начнет прежде всего искать для себя счастья, она — погибший класс. Кроме того, я думаю, ты пожалеешь об этом. А затем — поступай как хочешь. Я в состоянии и один править кораблем.
— Это все, что я хотел знать, — сказал Антуан холодно. — Чертовски трудно говорить об этом с дедом.
— Я подготовлю его, — отозвался Бернар. Затем, отбросив линейку, он сказал более оживленно: — Кстати, скажи мне, что ты сделал для станков у воды? Ты говорил, что хочешь там поставить отдельные двигатели? Разве это выгодно?
Для того, чтобы говорить о системе зубчатых колес и о передачах движения, Антуан нашел в себе несколько больше рвения. Перед ним портрет Франсуазы, прелестный и меланхоличный, отрицал серьезность этих задач.
«Но что действительно серьезно?» — думал он, производя свои исчисления.
XXIX
— Здравствуй, — сказал Деламен. — Здравствуй, мудрый человек, умеющий оставаться редким и желанным. Дураки считают нужным видеться каждую неделю. А правда ведь в том, что обновляешься мало.
Он притянул Бернара к свету и долго его разглядывал.
— Однако ты переменился. Повернись-ка — это забавно. Ты принимаешь вид «генерала от индустрии».
— А в чем ты это видишь?
— Ах, дорогой, для этого нужно быть Бальзаком… Ну, что-то определенное, властное… мягкий воротник, хорошо скроенная куртка, прочная обувь… А главное, это выражение — грустное, безжалостное и нежное как у солдат Виньи… Как ты живешь? Последний раз, когда я тебя видел, ты говорил, что загружен делами.
— Да, — отвечал Бернар радостно. — Я искал… Я искал неизвестно чего в том направлении, где нечего искать. Я хотел быть «справедливым». А это невозможно. И это ровно ничего не значит. Можно быть верным своему делу, своим товарищам; можно держать свое слово, это уже очень хорошо, но это и все… Теперь я понял игру, Деламен, и профессионалы могут мне сказать, что я хороший партнер… Странно то, что это не мешает мне оставаться внутренне все тем же — любящим чтение молодым человеком, скромным, наивным и неуверенным, которого ты знал когда-то. Но как только вопрос коснется тканья, во мне просыпается один из моих предков, Кене, он знает, что ему делать, и не идет ощупью… Я сын кормчего и знаю все переходы.
Деламен покачал головой.
— Уже давно я знал, — сказал он, — о присутствии в тебе предка Кене.
Некоторое время они молча курили.
— Тебе нужно понять, — сказал наконец Деламен, — что твое решение годно только для тебя одного. Ты страдал от некоторых сомнений, но ты разрешил их софизмами. Ты пожертвовал частью своего разума для единства твоего «я». Это очень хорошо. Разумеется, нам нужна — чтобы быть в состоянии жить — система идей, поддерживающая наше существование… Это хорошо, но при условии, чтобы ты понял, что Рамсей Макдональд и Ромен Роллан строят — и они тоже — системы совершенно противоположные, и они кажутся им такими же прочными, такими же благородными.
