Адальберт Штифтер - Бабье лето

— Так оно и вышло, — сказал я.

— Предвидеть это я мог тем увереннее, что небо над нашим садом уже часто бывало таким, как вчера, и всегда становилось таким, каким стало нынешней ночью.

— Вы затронули большую тему, — сказал я. — Тут перед нами явление очень важное. Оно снова доказывает, что у каждого знания есть зацепки, о которых часто даже и не подозреваешь, и что нельзя пренебрегать мелочами, даже не зная еще, как они связаны с чем-то более важным. Так, вероятно, и приходили великие люди к свершениям, которыми мы восхищаемся, и так может существенно обогатить метеорологию все то, о чем вы говорили.

— Я тоже в это верю, — отвечал он. — В естественных науках вам, молодым, будет вообще легче, чем было старшим. Теперь все больше идут путем наблюдений и опытов, а раньше больше отдавалось предположениям, теориям и даже фантазиям. Этот путь долго не был ясен, хотя отдельные люди шли им, пожалуй, во все времена. Чем больше почвы приобретаешь этим новым способом, тем больше у тебя материала для будущих открытий. Теперь основательно вникают и в отдельные отрасли, а не стремятся, как прежде, к обобщениям. Настанет поэтому время, когда уделят внимание и предмету, о котором мы говорили. Если естествознание будет еще несколько столетий так же плодотворно, как в последние десятилетия, то мы не в силах и представить себе, до чего это дойдет. Одно мы только знаем сейчас — что не возделанное еще поле бесконечно больше возделанного.

— Вчера я заметил, — сказал я, — что, хотя небо было затянуто тучами, несколько работников качали воду, наполняли лейки и поливали растения. Знали ли и они, что дождя не будет, или просто исполняли ваши приказы, как и косари, косившие траву на хуторе?

— Справедливо последнее, — отвечал он. — Эти работники каждый раз думают, что я ошибаюсь, если видимость против меня, хотя итог мог бы их вразумить. Вчера тоже они, конечно, думали, что пойдет дождь. Они поливали растения, потому что я так приказал и потому что у нас заведено, что того, кто дважды не выполнил указания, увольняют с работы. Есть, впрочем, и другие предсказатели погоды, кроме животных, например растения.

— О растениях я это уже знал, и притом лучше, чем о животных, — возразил я.

— У меня в саду и в теплице есть растения, — сказал он, — обнаруживающие поразительную связь с атмосферой, особенно при появлении солнца, после того как оно долго скрывалось за облаками. По запаху цветов можно предсказать дождь, а трава, бывает, им прямо-таки пахнет. Такие вещи происходят у меня в саду и в доме от случая к случаю. Но вы узнаете их гораздо лучше и основательнее, если пойдете путями новой учености и воспользуетесь существующими теперь вспомогательными средствами, особенно исчислением. Избрав какое-то одно направление, вы добьетесь на нем необыкновенных успехов.

— Из чего вы это заключаете? — спросил я.

— Из вашей внешности, — отвечал он, — да из весьма определенного суждения насчет погоды, высказанного вами вчера.

— Но это суждение было неверным, — ответил я, — и из него вы могли извлечь прямо противоположный вывод.

— О нет, — сказал он. — Своей определенностью ваши слова показывали, что вы глубоко вникали в этот предмет, а своей теплотой — что занимались им с усердием и любовью. Если ваше мнение оказалось все же ошибочным, то лишь потому, что вы не знали какого-то обстоятельства, которое повлияло на вас, да и не могли знать. А то бы вы судили иначе.

— Да, вы правы, я судил бы иначе, — ответил я, — и впредь я не буду столь опрометчив.

— Вчера вы сказали, что занимаетесь естествознанием, — продолжал он, — можно спросить, выбрали ли вы какое-нибудь определенное направление и какое именно?

Немного смущенный этим вопросом, я отвечал:

— Я ведь, в сущности, обыкновенный пеший путник. Средств у меня как раз столько, чтобы жить независимо, и я брожу по миру, чтобы поглядеть на него. Еще недавно я брался за все науки. Но от этого я отошел и взялся в основном за одну — за науку об образовании земли. Чтобы дополнить труды, которые я читаю на эту тему, я стараюсь наблюдать за природой во время своих путешествий по разным краям, записываю увиденное и делаю зарисовки. Поскольку труды эти трактуют преимущественно о горах, я тоже хожу по преимуществу в горы. Да и вообще мне в них многое мило.

— Это наука очень широкая, — отвечал мой гостеприимец, — если подходить к ней с точки зрения истории земли. Она включает в себя много наук и на многих основывается. Сейчас, когда эта наука еще молода, когда ее первые черты только вырисовываются, горы имеют, конечно, очень большое значение. Но придет очередь и равнине, и ее простой, однако труднее разрешимый вопрос приобретет, несомненно, не меньшую важность.

— Несомненно, — отвечал я. — Равнину и ее язык, каким она со мной говорила, я полюбил еще до того, как взялся за теперешнюю свою задачу и узнал горы.

— Я думаю, — сказал мой провожатый, — что сегодня задача науки, о которой мы говорим, — собирать. Из этого материала в отдаленном будущем построят что-то, чего мы еще не знаем. Собирание всегда опережает знание. Это не удивительно, ведь собирание и должно предшествовать знанию. Удивительно то, что стремление собирать овладевает умами, когда какая-то наука только должна возникнуть, когда они еще не знают, каково будет ее содержание. Сердца как бы томятся, гадая, зачем на свете то-то и то-то, для чего это сотворил Бог. Но и без такого томления в собирательстве есть что-то очень привлекательное. Я сам собрал в горах все свои мраморы, под моим руководством их выламывали из скал, распиливали, шлифовали, подбирали друг к другу. Эта работа доставила мне много радости, и думаю, что эти камни так дороги мне только потому, что я сам находил их.

— У вас все породы наших гор? — спросил я.

— Не все, — отвечал он, — может быть, я и набрал бы их постепенно, если бы мог постоянно продолжать свои вылазки. Но в старости мне это все трудней и трудней. Когда я теперь изредка взбираюсь к кромке ледника Зимми, я чувствую, что дело обстоит уже не так, как в молодости, когда не существовало никаких границ, кроме как конец дня или явная невозможность. Поскольку к дальним залежам недостающего мне мрамора я уже ходить не могу, разработка их идет на убыль. Идет она на убыль и по той причине, что пород у меня собрано много, и значит, мало осталось мест, где я мог бы найти то, чего мне не хватает. И поскольку весь мрамор собрал я сам, мне не к лицу пристраивать у себя в доме добытое чужими руками.

— Вы, стало быть, сами и построили дом или изрядно его перестроили? — спросил я.

— Я сам построил его, — отвечал он. — Жильем при этих землях служил прежде хутор, где вчера, когда мы сидели на скамеечке, люди косили траву. Купив его вместе со всеми землями у прежнего владельца, я построил на холме дом, а хутор отвел на хозяйственные нужды.

— Но уж сад-то вы вряд ли могли посадить заново?

— Это особая история, — отвечал он. — Я скажу: я посадил его заново, и я скажу: я не сажал его заново. На остаток дней я построил себе дом в подходящем, как мне казалось, месте. Хутор стоял в долине, как обычно располагаются постройки такого рода, чтобы вокруг двора была сочная трава, которая часто бывает нужна в хозяйстве. А мне хотелось построить себе жилье на возвышении. Когда оно было готово, пришлось подтягивать к нему сад, соседствовавший с хутором и доходивший до меня лишь одиночными деревьями или их группами. Липа, под которой мы сейчас сидим, как и ее подруги, которые стоят вокруг нее или образуют аллею в саду, стоят там, где стояли. Большая старая вишня на пригорке стояла среди хлебов. Я присоединил этот пригорок к своему саду, проложил дорожку к вишне и опоясал ее скамеечкой. Так же я поступил и со многими другими деревьями. Некоторые, и среди них такие могучие, что даже не верится, мы пересадили. Мы выкопали их зимой с большими комьями земли, повалили с применением веревок, притащили сюда и с помощью рычагов и бревен опустили в заранее вырытые, хорошо подготовленные ямы. Надлежаще подрезанные ветки и сучья наливались весной особенной силой, словно деревья пробуждались для новой жизни. Кусты и карликовые плодовые деревья — все это посажено заново. Скорее, чем думалось, мы, к своей радости, увидели сад, сросшийся воедино так, словно он никогда и не был на другом месте. Близ хутора я велел кое-где срубить оставшиеся деревья, если они мешали зерновому хозяйству. Ведь места, откуда были выкопаны деревья, распахивались, чтобы возместить на той стороне землю, которая на этой пошла под сад.

— Прелестная у вас резиденция, — заметил я.

— Не только резиденция, прелестен весь этот край, — возразил он, — здесь хорошо жить, удалясь от человеческой скученности и трудясь в меру своих сил. Иногда надо заглядывать в самого себя. Но и в самом прекрасном краю негоже быть всегда наедине с собой. Порой следует возвращаться к своему обществу, хотя бы лишь для того, чтобы прийти в умиление от какой-нибудь великолепной развалины, оставшейся от знакомца нашей юности, или полюбоваться каким-нибудь крепышом, которому удалось сохраниться. После таких перерывов сельская жизнь снова льет свой целительный бальзам на открытую душу. Но нужно находиться вдали от города и не испытывать его воздействия. В городе видны те перемены, которые вызваны искусствами и ремеслами, в деревне же те, причина которых — насущная потребность или взаимодействие явлений природы. Между этими переменами нет лада, и после городской жизни сельская представляется тебе чуть ли не вечной, и тогда перед тобой — прекрасная явь, а перед мысленным взором — прекрасное прошлое, уходящее в бесконечность чередой изменений в природе и людях.