Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
— Но, сеньорито…
— Скажи еще: бедный Аугусто!
— Раз вы настаиваете… Бедный Аугусто!
Аугусто сел.
— Пойди сюда, — позвал он.
Словно подталкиваемая пружиной, словно загипнотизированная, она поднялась затаив дыхание. Он схватил ее, усадил к себе на колени, крепко прижал к груди и, прильнув щекой к ее щеке, источавшей огонь, разразился словами:
— О Росарио, Росарио! Я не знаю, что со мной происходит, что со мной случилось! Эта женщина — ты назвала ее плохой, хотя не видела ее, — подарив мне зрение, ослепила меня. Прежде я не жил, теперь живу; но теперь, когда я живу, мне стало ясно, что значит умереть. Мне нужна защита против этой женщины, мне нужна защита от ее взгляда. Ты поможешь мне, Росарио, поможешь мне защититься от нее?
Слабое «да!», как вздох, как отклик из другого мира, донеслось до слуха Аугусто.
— Я уже не знаю, Росарио, что со мной происходит, что я говорю, что делаю, что думаю; я уже не знаю, влюблен я или нет в эту женщину, которую ты назвала плохой.
— Да ведь я, дон Аугусто…
— Просто Аугусто.
— Аугусто, я…
— Хорошо, замолчи, хватит. — И он закрыл глаза. — Не говори ничего, дай мне поговорить с самим собою, только с самим собою. Так я жил с тех пор, как умерла моя мать. Наедине с собой, одним собой, спал и грезил. И я не знал, что такое грезить вместе, видеть вдвоем один и тот же сон. Спать вместе! Не спать рядом и видеть разные сны — нет, спать вместе и видеть один и тот же сон! А если нам с тобой, Росарио, увидеть вместе один сон?
— Но эта женщина… — со слезами в голосе начала бедная девушка, дрожа в объятьях Аугусто.
— Эта женщина, Росарио, меня не любит, не любит, не любит. Но она показала мне, что есть другие женщины, благодаря ей я понял, что есть другие женщины… и что одна из них могла бы полюбить меня. Ты полюбишь меня, Росарио, скажи мне, ты полюбишь меня? — И он, словно безумный, прижимал ее к своей груди.
— Мне кажется, да, я полюблю вас.
— Полюблю тебя, Росарио, тебя!
— Я полюблю тебя.
В эту минуту дверь отворилась, появилась Лидувина и, воскликнув «ах!», закрыла дверь. Аугусто смутился гораздо больше, чем Росарио, которая, вскочив на ноги, пригладила волосы, отряхнулась и прерывающимся голосом сказала:
— Ну что ж, сеньорито, заполним счет?
— Ты права. Но ты придешь еще?
— Приду.
— Ты мне все простишь? Простишь?
— Простить вас? За что?
— Это, это… это было безумие. Ты простишь меня?
— Мне нечего прощать вам, сеньорито. Просто вам не следует думать об этой женщине.
— А ты будешь думать обо мне?
— Ну, мне надо идти.
Они проверили счет, и Росарио ушла. Как только она скрылась, вошла Лидувина.
— На днях вы спрашивали меня, сеньорито: как можно узнать, влюблен мужчина или нет?
— Да.
— И я вам сказала, что это узнается по глупостям, которые он делает или говорит. Так вот, теперь я могу вас уверить, вы влюблены.
— Но в кого? В Росарио?
— В Росарио? Бог с вами! В другую!
— С чего ты решила, Лидувина?
— Просто вы говорили и делали с этой то, что не можете сказать и сделать с другой.
— Ты думаешь?
— Нет, нет, конечно, я предполагаю, что ничего не произошло, но…
— Лидувина! Лидувина!
— Как вам угодно, сеньорито.
Бедняга отправился в постель с пылающей головой. Когда он бросился на кровать, у ножек которой дремал Орфей, у него вырвалось: «Ах, Орфей, Орфей, каково это спать одному и видеть один сон! Сон в одиночку — это иллюзия, призрак; сон вдвоем — это уже правда, это реальность. Ведь реальный мир — не что иное, как сон, который видим мы все, сон, общий для всех?»
И он погрузился в сон.
XIII
Через несколько дней утром Лидувина вошла в комнату Аугусто и объявила, что его спрашивает одна сеньорита.
— Сеньорита?
— Да, та самая, пианистка.
— Эухения?
— Эухения. Решительно не вы один сходите с ума.
Бедный Аугусто затрепетал. Дело в том, что он чувствовал себя виновным. Он встал, быстро умылся, оделся и вышел, готовый ко всему.
— Мне уже известно, сеньор дон Аугусто, — сказала ему торжественно Эухения, как только его увидела, — что вы уплатили мой долг кредитору и закладная на дом в ваших руках.
— Я этого не отрицаю.
— По какому праву вы это сделали?
— По праву любого гражданина, сеньорита, покупать понравившуюся ему вещь, которую владелец желает продать.
— Я говорю не об этом, но зачем вы его купили?
— Мне было больно видеть, что вы зависите от какого-то человека, которому вы скорее всего безразличны и который, как я подозреваю, всего лишь бездушный спекулянт.
— Иначе говоря, вы желаете, чтобы я зависела теперь от вас, поскольку вам я не безразлична.
— О, нет, нет, нет! Эухения! Я вовсе не желаю, чтоб вы зависели от меня. Мне оскорбительно даже ваше предположение. Вот увидите… — И, оставив ее одну, он вышел страшно возбужденный.
Через несколько минут Аугусто вернулся с бумагами.
— Вот, Эухения, документы о ликвидации вашего долга. Возьмите их и делайте с ними, что хотите.
— Как?
— Так. Я все отдаю вам. Для того я и купил эти бумаги.
— Так я и знала! Потому-то я и сказала, что вы хотите моей зависимости от вас. Вы хотите связать меня благодарностью. Хотите купить меня!
— Эухения! Эухения!
— Да, вы хотите купить меня, купить, купить! Вы хотите купить — не любовь, нет, потому что этого не купишь, — купить мое тело!
— Эухения! Эухения!
— Да, именно так, даже если вы этого и не желали, это подлость, настоящая подлость!
— Эухения, ради бога, Эухения!
— Не приближайтесь ко мне, а то я за себя не отвечаю!
— Напротив, я подойду ближе. Ударь меня, Эухения, ударь, оскорбляй меня, плюнь в меня, делай со мной все, что угодно!
— Вы этого не заслуживаете. — И Эухения поднялась. — Я ухожу, но знайте — я не принимаю вашей подачки, вашего подарка! Я буду трудиться еще больше, я заставлю трудиться моего жениха, который вскоре станет моим мужем, и мы как-нибудь проживем. А вы берите себе мой дом.
— Но я ведь не против того, чтобы вы обвенчались с вашим женихом!
— Как? Что такое?
— Ведь я это сделал вовсе не для того, чтобы вы были связаны благодарностью и уступили мне, взяв меня в мужья! Я отказываюсь от своего счастья, больше того, мое счастье в том и состоит, чтобы вы были счастливы с тем мужем, которого сами выберете!
— Ах, я сейчас упаду! Выбрали себе роль героической жертвы, мученика! Берите себе мой дом. Дарю его вам.
— Но, Эухения, Эухения!
— Хватит!
И, не удостоив его даже взглядом, пламенные глаза исчезли.
Аугусто с минуту стоял, как оглушенный, не понимая даже, существует ли он, а когда ему удалось отряхнуть окутывавший его туман смятения, он схватил шляпу и выбежал на улицу, чтобы немного побродить. Очутившись возле церкви святого Мартина, Аугусто вошел туда, почти не сознавая, что делает. Он не увидел там ничего, кроме умирающего света лампады, мерцавшей напротив главного алтаря. Ему казалось, будто он слышит запах темноты, ветхости, запах окуриваемой ладаном древности и векового очага. Почти на ощупь он подошел к скамье и скорее упал на нее, чем присел. Он ощущал усталость, смертельную усталость, как будто вся эта темнота, эта ветхость, которые он вдыхал, тяжким бременем легли на его сердце. Время от времени издалека, очень издалека, доносилось тихое покашливание. Аугусто вспомнил о матери.
Он закрыл глаза, и ему снова пригрезился уютный, теплый дом, где свет проникал сквозь белые цветы, вышитые на занавесках. Снова увидал он мать, двигающуюся без шума, всегда в черном, и ее улыбку, в которой застыли слезы. И вспомнил всю свою жизнь, когда он был лишь сыном, лишь частью своей матери и жил под ее защитой, вспомнил тихую, чинную, кроткую и безболезненную смерть бедной женщины, когда душа ее отлетала, как заморская птица, бесшумно воспаряющая ввысь, потом в его воспоминаниях или сновидениях возникла встреча с Орфеем, и вскоре он погрузился в состояние полусна, когда перед ним, сменяясь, как в кинематографе, поплыли самые странные видения.
Какой-то человек рядом шептал молитвы. Немного спустя он направился к дверям, и Аугусто последовал за ним. Выходя из церкви, человек опустил указательный и средний пальцы правой руки в чашу со святой водой и предложил ее Аугусто, затем перекрестился. Они вместе вышли на паперть.
— Дон Авито! — воскликнул Аугусто.
— Он самый, милый Аугусто, он самый!
— Вы здесь?
— Да, я здесь, жизнь учит многому, еще больше учит смерть, они дают гораздо больше, чем любая наука.
— Ну, а ваш кандидат в гении?
Дон Авито Карраскаль рассказал ему скорбную историю своего сына[14]{55}. И заключил ее словами:
