Бернгард Келлерман - Братья Шелленберг

В этот миг приоткрылась дверь, и в нее робко и пугливо просунулось морщинистое лицо старой женщины. На ее платке блестели снежинки.

– Не ошиблась ли я? – спросила старуха. – Это и есть станция Лемана?

– Она и есть, – ответил кельнер.

– Входи, входи, бабушка! – крикнул мясник. – Тебе чего?

– Я на работу послана. Буду стряпать для вас. Мужчины переглянулись.

– Стряпать?

Потом они расхохотались. И смеялись так громко, и замечания их были так грубы, что у старухи слезы показались на глазах. Она смущенно и обиженно ежилась в своем поношенном пальто.

– Бесстыдники вы этакие! – крикнула она, сердито взмахнув руками. Она была бы рада уйти.

Но затем она порывисто затараторила, и ее морщинистый рот уже, казалось, не мог закрыться. Принялась рассказывать повесть своей жизни, путаясь в подробностях, которых никто не понимал. Она – вдова, ее муж, столяр, давно умер. Был у нее домик с палисадником. Она вырастила шестерых детей, четырех дочек выдала замуж. Но война лишила ее всего. А теперь она стара, и опять ей приходится работать.

Мужчины переглядывались, смущенно ворчали и стыдились своих грубых шуток.

Но мясник Мориц был малым обходительным и знал, как нужно вести себя. Он вскочил, подошел к старухе и с жаром потряс ей руку.

– Вот и превосходно! – воскликнул он. – Оставайся с нами, бабушка! Надеюсь, ты хорошо стряпаешь. Мы тут вкусно едим на станции. Мы устроим тебя подле печки, там тебе будет тепло. Дай-ка сюда свое пальто. Вот так, а теперь поцелуй меня.

И мясник решил действительно поцеловать старуху.

– Экий срамник! – завизжала старуха и оттолкнула его. Она смеялась, между тем как слезы не высохли еще на ее морщинистых щеках.

– Ну и бесстыдник же ты! – и она благожелательно отвесила мяснику легкую пощечину.

– Распишись, Мориц! – закричали мужчины.

Знакомство было завязано.

– А вот это, видишь ли, твоя кухня.

– Ну и кухня! – старуха смеялась.

– Да. кухня! А что, не нравится?

– А прислуга у нас, как в первоклассном отеле. Эй, Генри, покажи-ка бабушке, какие у нас порядки.

Кельнер Генри встал и зажал под мышкою грязное полотенце, изображая официанта. Удерживая тарелку на ладони, выбежал короткими, быстрыми, комическими шажками на середину комнаты и стал прислуживать незримым, сидящим за столом посетителям ресторана. Он сгибался, поворачивая блюдо на пальцах, чтобы гость мог удобно положить кусок на тарелку, выпрямлялся и переходил к следующему гостю. Лицо у него было при этом необыкновенно серьезное. По временам он делал вид, будто сигнализирует глазами другому кельнеру, может быть, мальчику. Потом тою же комической походкой засеменил обратно в кухню. Мужчины ревели со смеху, да и вправду Генри исполнял эту сценку с невероятным комизмом. Старуха тоже смеялась так, что у нее слезы катились по щекам.

В тот же миг и слесарь стал показывать свое искусство. Он принялся имитировать целый птичник, и старуха в самом деле некоторое время думала, что в углу сидят куры.

– Так вот у вас какие порядки! – рассмеялась она.

– Да, бабушка, других мы не признаем! – крикнул слесарь и крепко хлопнул ее по плечу. – Мы тебя не скушаем. Тебе понравится у нас!

24

Семейным разрешалось каждую субботу уезжать в город к своим. В понедельник они возвращались. А иные и не приезжали обратно. Бюро общества, распределявшее рабочую силу, давало им другое место в соответствии с их ремеслом. Но холостым посулили отпуск только через несколько недель. Это всецело зависело от того, насколько ими будет доволен Леман. Георг, уже в первую субботу попросил его об отпуске.

– Об этом и думать нечего, – с усмешкой ответил Леман. – Может быть, через месяц.

Ну, что ж, пройдет ведь и месяц!

Георг быстро восстановил в лесу свое здоровье. Вначале его обессиленное тело дрожало от напряженной, тяжелой работы, а по утрам, когда его будили голоса товарищей, он часто был не в состоянии подняться с постели. Обливался потом, с трудом держался на ногах. Но на вторую неделю почувствовал, что силы начали медленно возвращаться к нему. А на третью – ему стало казаться, будто он уже много лет исполняет эту тяжелую работу. Он не был силачом, как Мориц, ему было далеко до этого, но как-никак он мог за себя постоять.

Тело его закалилось, но уже не пробирала дрожь от каждого сквозняка. Не зяб он и тогда, когда подули резкие восточные ветры и вода по ночам замерзала в колеях на дороге. Изморозь по утрам покрывала землю и древесные стволы.

После шабаша Георг еще обыкновенно прогуливался с часок. У него была потребность уединяться, чтобы иметь возможность спокойно поразмыслить о своих делах.

Обычно он направлялся к опушке леса, куда можно было дойти в четверть часа Там лес граничил с немного покатою степью, где рос только мелкий кустарник и виднелось несколько берез. Днем рабочие бригады суетились и в этой степи. Вдали еле мерцал огонек – там они жили. Эта станция называлась Счастливым Мостом. Он посетил ее однажды в воскресный день.

Ярко сверкали звезды над тихою степью. Как привидение, робко выползала из мглы на горизонте луна, но вскоре уже властно сияла высоко в небе и, безучастная к судьбам земли, отражалась в воде канала, который пересекал в ложбине степь. Свободно, не встречая никаких препятствий, проносился ветер над огромной нагою поверхностью.

Здесь Георг был совершенно один, наедине со своим горем, вокруг – ни человека, ни зверя. Мерцающий красный огонек в рабочем бараке ид краю степи был единственным признаком близости живых существ. Порою доносились издали гудение и свист: где-то проходил поезд.

В тишине, под звездным небом, пред лицом холодно светившей луны Георг шагал, углубленный в свои мысли.

С того времени как он жил в лесу, ни на час не забывал он о Христине и ее участи. Вначале он старался изгнать из сердца эти воспоминания. Разве она не покинула, не предала его? Но под влиянием тяжелой работы в лесу он стал спокойнее. Ведь у него не было никаких доказательств, ничего он не знал, ничего.

Болтовня пьяного человека – вот и все.

Он написал Штобвассеру и попросил его узнать в адресном столе, где живет Христина (только здесь, в лесу, он вспомнил, что существуют полицейские справочные бюро). Штобвассер ответил, что он все еще болен: как только встанет, наведет справки. С тех пор Георг не получал уже никаких вестей.

Но вот через четыре дня ему предстояло получить двухдневный отпуск в Берлин. Этими днями он собирался воспользоваться хорошо. Для этого он собрал немного денег.

«Странно, – думал он, бродя по тихой, покинутой степи, – вначале я не так уже сильно любил ее. Я ведь всегда мечтал о тихой, кроткой женщине. А Христина – это была сама страстность, само возбуждение, слезы и неистовство. Темперамента у нее было больше, чем у десяти девушек, вместе взятых. И моему тщеславию льстило, что эта страстная, окруженная поклонниками девушка, – где бы она ни появлялась, на нее смотрели все мужчины, – влюбилась в меня. Как она умоляла, как упрашивала, как унижалась! Как домогалась моей любви! А я… я считал ее любовь чем-то вполне естественным, смотрел на ее страсть, на ее письма, на все – так, словно иначе и быть не могло».

Георг переживал в памяти все фазы их интрижки, ибо ничем другим, – особенно в первые месяцы, – это не было. Как она мучила и терзала его своею бессмысленной, не знавшей меры ревностью! Эти вечные сцены! Она его выслеживала, стерегла его, перехватывала каждый его взгляд. Ревновала его даже к друзьям, к работе, к чертежам. Подруге Качинского, красавице Женни Флориан, он не смел даже руку подать. Что за пытка! Грозила броситься в воду, грозила застрелить его. Сотни раз собирался он с нею порвать, бежать из Берлина, если нельзя иначе…

А теперь?…

– Что за странное существо – человек! – сказал Георг и остановился посреди степи. – С того мгновения, как Христина в припадке неистовства выстрелила в меня, я люблю ее безмерно.

В последние дни однорукий Леман занят был тем, что выводил белой масляной краской буквы на стене барака. Он попыхивал трубкой, и на его молодом, румяном, как у мальчика, лице сияло удовольствие, между тем как рука водила кистью Однажды, когда люди вернулись с работы, надпись, покрывавшая всю стену сарая большими блестящими белыми литерами, оказалась готовой. Она гласила:

В этот день Георг как раз должен был отправиться в отпуск.

– Прощайте, Вейденбах! – сказал Леман, с удовольствием поглядывавший на свою живопись. – Смотрите, возвращайтесь!

– Непременно вернусь! – ответил Георг.

Он быстро ушел.

Солнце светило, хотя холодный ветер кружил в воздухе отдельные снежинки.

25

Пилы визжали. Вращаемые электродвигателем переносные пилы пели пронзительными голосами с раннего утра и до вечера: «Берегись!» С треском валились деревья одно за другим. Люди, с топорами и ножовками, ползали по кронам сваленных деревьев, срубали ветви. По всему лесу разбросаны были трупы павших сосен. Пахло влажными опилками и смолою.