Айрис Мердок - Под сетью

— Вы попали в самую точку. Сейчас вы скажете: «А где же тогда пресловутое единство теории и практики?»

— Вот именно. По-моему, для Англии было бы просто великолепно, если бы английский социализм обновился, обрел вторую молодость. Но что толку в интеллектуальном обновлении, которое не коснется народа? Теория и практика сливаются воедино только в исключительных обстоятельствах.

— Например? — спросил Лефти.

— Например, в России, когда большевистская партия боролась за власть.

— Э, — сказал Лефти, — вы выбрали плохой пример в подкрепление вашего довода. Почему нас так поражает необычайная сознательность, с какой эти люди, казалось бы, добивались своей цели? Потому что они победили. Нельзя судить о единстве теории и практики по отдельным случаям. Важен также принцип, по которому они расходятся. Ваша беда в том, что вы в душе не верите в возможности социализма. Вы механицист. А почему? Сейчас я вам объясню. Вы называете себя социалистом, но вы, как и все вам подобные, воспитаны на «Британия правит морями». Вы хотите быть частью чего-то большого, яркого. Поэтому вам жаль, что вы не можете примкнуть к коммунистам. Но этого вы не можете, а на то, чтобы разделаться с тем, другим, у вас не хватает воображения. Отсюда безнадежность. Вам недостает гибкости, гибкости! — Лефти ткнул в меня неимоверно длинным, подвижным пальцем. — Мы, возможно, упустили шанс возглавить Европу, — сказал он. Но главное — заслужить это право. А тогда, возможно, появится и новый шанс.

— А тем временем, — сказал я, — как быть с диалектикой?

— Ну, знаете, — сказал Лефти, — это все равно что дурной глаз. И не веришь в него, а все-таки боишься. Даже приверженцы диалектики знают, что предсказать будущее невозможно. Единственное, что в нашей власти, — это сперва думать, а потом действовать. На то мы и люди. Даже Европа не будет продолжаться вечно. Вечного вообще ничего нет.

Дэйв опять стоял у стойки.

— Кроме евреев, — сказал я.

— Ваша правда, — сказал Лефти. — Кроме евреев.

Мы оба посмотрели на Дэйва.

— Что? — спросил он.

— Время закрывать, джентльмены, — сказала буфетчица.

— Так вы признаете, что не все можно объяснить? — спросил я.

— Да, я эмпирик.

Мы отдали стаканы.

Я поглотил уже столько спиртного, что необходимость прекратить это занятие повергла меня в отчаяние. И к Лефти я начал проникаться симпатией.

— Здесь можно купить бутылку бренди? — спросил я его.

— Вероятно.

— Так, может, купим бутылку и продолжим нашу дискуссию где-нибудь в другом месте?

Лефти минуту колебался, потом сказал:

— Ну что ж, только одной бутылки нам будет мало. Четыре полбутылки хенесси, мисс, будьте добры, — обратился он к буфетчице.

Мы вышли на Куин-Виктория-стрит. Ночь была тихая, жаркая, прожженная звездами и залитая луной. Несколько пьяных, пошатываясь, убрались прочь и оставили нас одних. Мы стояли, глядя в сторону святого Павла, у каждого в кармане была бутылка.

— Куда? — спросил Дэйв.

— Минутку, — сказал Лефти, — дайте собраться с мыслями. Мне нужно зайти на почту, отправить кое-какие письма.

Характерная черта центрального Лондона: единственное, что там можно купить в любое время дня и ночи, — это почтовые марки. Даже женщины там не найти после половины четвертого утра, разве только вы особенно хорошо осведомлены. Мы двинулись в сторону главного почтамта, и, сворачивая на Кинг-Эдвард-стрит, я хлебнул из своей бутылки. Хлебнул и понял, что уже сильно пьян.

Главный почтамт стоял огромный, мрачный, как пещера, казенный, трезвый, полутемный. Мы с хохотом ввалились в подъезд, нарушив покой нескольких клерков и людей, занятых сочинением анонимных писем или предсмертных записок, — такие всегда толкутся здесь в поздний час. Пока Лефти покупал марки и отправлял телеграммы, я организовал исполнение канона «Колокол отлили», а поскольку у меня никогда не хватает ума вовремя остановиться, мы пели до тех пор, пока кто-то из служащих не выставил нас за дверь. Тут мы загляделись на фантастические почтовые ящики — огромные разинутые пасти, в которые бросаешь письмо и видишь, как оно летит вниз, вниз, по темному длинному колодцу, и наконец падает на поднос в освещенной комнате глубоко под землей. Это зрелище так заворожило меня и Финна, что мы решили тут же написать по письму и опять вошли в здание — купить конвертов и бумаги. Дэйв сказал, что и так получает слишком много писем, так незачем привлекать их еще больше бессмысленными посланиями. Финн сказал, что напишет кому-то в Ирландию. Я начал писать Анне, прижав бумагу к стене почтамта, но не мог придумать, что ей сказать, кроме «Я тебя люблю». Это я написал несколько раз подряд, очень криво. Потом добавил: «Ты прекрасна», и запечатал письмо. Я засунул его глубоко в пасть почтового ящика, и оно полетело вниз, переворачиваясь на лету, как осенний лист.

— Пошли! — сказал Лефти.

— Куда?

— Сюда! — И он повел нас куда-то вниз вдоль стены почтамта. Вдруг я с изумлением увидел, что он вознесся над землей. Он стоял на какой-то стене и манил меня к себе. В ту минуту я, кажется, готов был залезть хоть на борт «Куин Мэри». Я последовал за Лефти, остальные последовали за мной. Мы очутились в маленьком, огороженном со всех сторон и густо заросшем саду. В прозрачном летнем мраке я различил смоковницу, склонившуюся над железной калиткой. Среди белых камней росла высокая, по колено, трава. Мы сели. И тут я вдруг сообразил, что там, где мы находимся, был когда-то неф церкви святого Николая Фостера. Я лег на траву, и глаза мои наполнились звездами.

Через некоторое время до меня долетел голос Лефти:

— Самое главное для вас — ввязаться в борьбу. Стоит начать что-то делать, сталкиваться с людьми — и некоторых из них вы непременно возненавидите. А ничто так не разбивает абстракций, как ненависть.

— Правильно, — протянул я лениво. — Сейчас я никого не ненавижу.

Мы говорили вполголоса. Рядом с нами Финн и Дэйв тоже о чем-то шептались.

— Как же вам не стыдно, — сказал Лефти.

— А что я могу сделать?

— Этот вопрос придется изучить. Мы ко всем своим членам применяем научный подход. Мы спрашиваем о каждом: где точка пересечения его потребностей и наших? Какая работа больше всего придется ему по душе и в то же время будет полезна нам? Разумеется, на каждого ложится и какая-то доля рядовой работы.

— Разумеется, — сказал я. Я смотрел, как за лесом травы поднимается Орион.

— В данном случае, — сказал Лефти, — сомнений, к счастью, нет. Совершенно ясно, что́ вы можете делать.

— Что же?

— Писать пьесы.

— Не умею, — сказал я. — Романы не подойдут?

— Нет. Кто в наше время читает романы? А пьесы писать вы не пробовали?

— Никогда.

— Ну так начинайте, и чем скорее, тем лучше. Конечно, с расчетом на театры Вест-Энда.

— В Вест-Энде не так-то легко поставить пьесу.

— Не верьте в эту легенду! — сказал Лефти. — Все дело в том, чтобы пойти на известные уступки распространенным вкусам. До того как писать, подвергните научному анализу несколько пьес, которые за последнее время имели успех. Ваша беда в том, что вы не любите усидчиво работать. Создайте приемлемый костяк, а заполнить его можете любой идеей. В общем, вы заходите ко мне на будущей неделе, мы с вами это обсудим. В какой день вы могли бы зайти?

Он достал записную книжку и стал быстро листать густо исписанные странички. Я поискал в уме, чем бы отговориться, но ничего не придумал. Орион лез ногой мне в глаза.

— Во вторник, в среду, в четверг… Но я ничего не обещаю.

— Я порядком загружен, — сказал Лефти. — Может быть, в пятницу, в три пятнадцать? У меня просвет до четырех, а если повезет, то даже чуть дольше. Вы приходите ко мне в редакцию.

— Ладно, ладно, — сказал я. Бледное пятно — лицо Лефти — обратилось ко мне.

— Забудете. — Он достал карточку, записал время и адрес и сунул карточку мне в карман. — А теперь, — сказал он, — может, вы мне расскажете, что вы делали в этих краях?

Этот вопрос меня взволновал — я усмотрел в нем первое прямое указание на то, что Лефти присущи и чисто человеческие свойства, а вдобавок он напомнил мне о Хьюго, который за последние несколько часов как-то испарился из моей памяти. Я с усилием принял сидячее положение. Голова моя, казалось, держалась на пружине и кто-то пытался ее оторвать. Я вцепился в нее обеими руками.

— Я искал Белфаундера.

— Хьюго Белфаундера? — переспросил Лефти с нескрываемым интересом.

— Да, а вы его знаете?

— Знаю, кто он такой.

Я повернулся к Лефти, но его огромные глаза были всего лишь черными провалами на бледном лице.

— Вы сегодня его видели? — спросил я.

— К «Скорнякам» он не заходил.

Мне хотелось продолжать расспросы: интересно, как Лефти воспринимает Хьюго? Как капиталиста? Но сейчас все мое внимание поглощала моя собственная голова.