Орхан Памук - Дом тишины
— О чем вы думаете. Бабушка? Вы хорошо себя чувствуете?
Еврей приехал еще раз, и я достала из шкатулки бриллиантовое кольцо. А когда я отдала ему изумрудное кольцо, доставшееся мне от бабушки, шел снег, и еврей рассказал, что шел от вокзала в метель пешком, что на него напали волки и он защищался своей сумкой Я понимала, что он рассказывает это, чтобы купить кольцо за полцены. Когда он приехал опять, стояла весна. Мой Доан довел меня до слез, объявив, что вместо университета будет изучать политику в Высшей школе гражданских чиновников. Шесть месяцев спустя еврей приехал вновь, и тогда был продан рубиновый гарнитур — серьги и колье. Тогда Селяхаттин еще не ездил в Гебзе регистрировать свою фамилию. Шесть месяцев спустя он поехал туда, но сказал, что поругался с инспектором по регистрации населения. Он с гордостью протянул мне свидетельство о регистрации, и, увидев его фамилию, я поняла, что над ним посмеялись. Мне стало противно и жутко при мысли о том, что однажды и на моей могиле будет написано такое отвратительное имя. Спустя год, зимой, еврей приехал еще раз, чтобы забрать мои бриллиантовые сережки и кольцо в форме розы, а летом того года я втайне от Селяхаттина отдала моему Доану розовый жемчуг, потому что он бродил по дому грустный, и сказала ему, чтобы он продал жемчуг в Стамбуле и поразвлекся. Развлекаться он не стаи, наверное, винить во всем меня оказалось для него проще. Вместо этого он поехал и разыскал этих ублюдков, мать которых уже к этому времени умерла в деревне, привез их и поселил у нас дома.
— О чем ты думаешь, Бабушка? Опять о них?
В следующий приезд еврея Селяхаттин понял, что шкатулка пустеет: забирая у меня рубиновую булавку в виде месяца со звездами, он говорил, что скоро закончит энциклопедию; теперь он целыми днями ходил пьяный. Я не выходила из своей комнаты и знала, что из-за его пьянства моя булавка, а спустя два года и моя топазовая брошь уйдут за полцены; но тратить меньше на книги он не стал. Когда Селяхаттин, которым уже окончательно завладел шайтан, позвал еврея еще раз, опять началась война. Еврей приходил еще два раза: в первый я отдала ему рубиновую булавку с месяцем и звездами, а во второй бриллиантовую — «дай бог, и это продам». Так Селяхаттин сам продал собственную честь, и вскоре после этого умер, как раз когда сделал, по его словам, свое самое великое и невероятное открытие и размышлял, не позвать ли опять еврея. А когда мой бедный наивный Дон забрал у меня два последних кольца с цельными бриллиантами — единственное, что мне удалось сохранить, — чтобы отдать ублюдкам, которых он привез из деревни обратно, моя шкатулка наконец опустела. Сейчас она стоит в шкафу совсем пустая.
— Бабушка, скажите, о чем вы думаете?
— Ни о чем, — с безразличием ответила я. — Я не думаю ни о чем!
12
Когда весь день ходишь по улицам, возвращение вечером домой напоминает возвращение в школу после летних каникул. Я сидел до закрытия кофейни, и когда все наши начали постепенно расходиться по домам, стал ждать, что, может быть, появится кто-то, кто решит сегодня вечером что-нибудь устроить. Но они не собирались делать ничего, кроме как обзывать меня шакалом.
— Хасан, дружок, давай, хватит уже шакальничать, иди домой и займись математикой.
Я иду, поднимаюсь на холм, не смотрю ни на кого — ведь я люблю темноту; безмолвная темнота, слышно только пение цикад, я слушаю их и вижу во тьме свое будущее: путешествия в дальние страны, кровавые войны, треск пулемета, радость битв, исторические фильмы с гребцами на галерах, плети, заставляющие смолкнуть отвратительный ропот грешников, выстроившиеся войска, фабрики и проституток. Мне стало стыдно, я испугался себя. Я стану великим человеком. Подъем в гору закончился.
Но тут сердце мое екнуло: в нашем доме горит свет! Я остановился и стал смотреть: наш дом, где светит лампа, — как могила. В окнах никакого движения. Я подошел ближе: мамы не видно, наверное, легла спать, а отец вытянулся на тахте и тоже заснул, ожидая меня; пусть ждет — я тихонько влезу в окно своей комнаты и лягу спать. Подошел поближе — вижу: окно моей комнаты закрыто. Ладно! Я подошел и стал громко стучать в другое окно, отец проснулся. Вместо того чтобы пойти открыть дверь, он открыл окно.
— Где ты был? — закричал он.
Я ничего не ответил, слушая пение цикад. Мы немного помолчали.
— Ну давай, давай, входи! — крикнул отец. — Чего стоишь?
Я влез в окно. Он стоял и строго смотрел на меня. Потом опять завел волынку: сынок, почему ты не учишься, сынок, что ты делаешь целыми днями на улице, ну и в таком духе. Внезапно я подумал: мама, что у нас общего с этим нытиком? Вот пойду сейчас к маме, разбужу ее и так ей и скажу, и мы уедем из этого дома. Но тут я подумал, k?ik расстроится отец, если мы уедем, и мне стало грустно. Да, я ведь тоже виноват, весь день гулял на улице, но не беспокойся, папа, увидишь, как я завтра буду заниматься. Если я скажу ему это, он не поверит мне. Наконец он замолчал и сердито, но грустно посмотрел на меня. Я сразу ушел к себе в комнату, сел за стол — пусть видит, что я занимаюсь математикой. Не расстраивайся из-за меня, ладно, папа? Я даже дверь закрыл. У меня горит свет, его видно из-под двери, ты увидишь его, папа, — значит, я занимаюсь. Отец все еще что-то говорил сам себе.
Через некоторое время голос отца смолк, мне стало интересно, что он делает, я тихонько приоткрыл дверь и посмотрел: кажется, он лег спать. Они хотят, чтобы я учился, пока они сладко спят. Ладно: раз уж диплом лицея так важен, тогда я буду заниматься, всю ночь глаз не сомкну, и буду заниматься, смотрите, буду заниматься так, что мама утром увидит меня и расстроится, но я знаю, что в жизни есть то, что гораздо важнее. Если хотите, я могу рассказать, что это такое. Мама, знаешь ли ты о коммунистах, о христианах, о сионистах, знаешь ли ты о масонах, появившихся среди нас, знаешь ли, о чем разговаривали Брежнев, папа римский и Картер? Но они не будут слушать меня, а если и будут, то ничего не поймут… Ладно, решил я, не стоит слишком забивать себе этим голову, лучше заняться математикой.
Я открыл книгу. Меня оставили на второй год из-за проклятых логарифмов. Пишем: log, а потом log (АВ) = a log A + a log В. Это первое правило, а есть еще и другие; книга называет это теоремой. Я аккуратно стал переписывать все это к себе в тетрадь. Мне было приятно смотреть на свои аккуратные, ровные записи. Оказывается, я исписал четыре страницы. Я умею работать. Значит, это и называют логарифмами. А еще сейчас решу задачу. В задаче говорится: извлечь логарифм из
log 6 ((x-b)/(ax+c))1/2
Без проблем, извлеку. Я смотрел на логарифм. Потом еще раз перечитал все правила, написанные в тетради. Время шло, а я никак не мог сообразить, что на что надо поделить и умножить, а что на что сократить. Я перечитал правила еще раз, скоро я уже запомню все это наизусть, я посмотрел даже, как похожие задачи решались в примерах. Но эти уродливые знаки по-прежнему ни о чем мне не говорили. Я разнервничался, встал из-за стола. Была бы сигарета, я бы покурил. Потом я опять сел к столу, взял ручку и опять попытался решить логарифм, но рука лишь чертила линии в тетради. Вскоре написал на полях тетради — о тебе, Нильгюн:
Не был я в тебя влюблен.
Но тобою я сражен.
Я попытался еще немного позаниматься, но все это никуда не годилось. Потом мне в голову пришла мысль: зачем нужно знать про все эти корни и логарифмы? Допустим, однажды я стану таким богатым, что буду считать деньги на моем банковском счете только с помощью логарифмов и квадратных корней. Или буду занимать важный государственный пост. Неужели тогда у меня не хватит ума нанять секретаря, который бы сосчитал все это?
Я отложил математику и открыл английский, но голова у меня уже соображала туго. Черт бы побрал всех этих мистеров и миссис Браун. Одни и те же рисунки, холодные и счастливые лица одних и тех же все знающих и все умеющих людей: это англичане в аккуратных отглаженных пиджаках и галстуках, улицы их городов такие нее чистые и аккуратные. Один сидит, другой встает; при этом они перекладывают коробок спичек, совершенно непохожий на наши, то на стол, то под стол, то в стол, то рядом со столом. Я вынужден запоминать наизусть и эту чушь: on, in, under, Иначе продавец лотерейных билетов, что храпит сейчас в соседней комнате, будет убиваться, что его сын не желает учиться. Я закрыл подпись к картинке и, глядя в потолок, все зубрил и зубрил, а потом вдруг разозлился, схватил книгу и швырнул ее на пол. Чтоб ты сгорела! Я встал из-за стола, выбрался через окно на улицу. Я не такой человек, чтобы довольствоваться этим. Из одного угла сада виднелось темное море и одиноко мигавший во тьме маяк на острове с собаками, и я немного успокоился: все огни квартала у подножия холма погасли, светятся только уличные фонари да огни стекольной фабрики, гудевшей где-то вдалеке, а еще красный огонек какого-то беззвучно плывущего корабля. В саду пахнет сухой травой и немного землей; летом пахнет в безмолвном саду: слышно только пение цикад — бессовестные, они напоминают, что в кромешной тьме где-то прячутся черешневые сады, далекие холмы, укромные уголки оливковых рощ и фруктовых садов, прохлада под деревьями. Я внимательно прислушался, и мне показалось, что я слышу кваканье лягушек, что сидят в лутках грязи по обочинам дороги на Йеленкайя.[37] Я совершу в жизни многое! Я вообразил все это: войны, победы, страх быть побежденным, надежду, успех, несчастных, к которым я буду добр, тех, кого я спасу, и путь, что предстоит нам пройти в безжалостном мире. Не горят огни квартала у подножия холма — все спят. Спят и видят глупые, бессмысленные, жалкие сны, а я не сплю и стою здесь, над всеми ними. Я очень люблю жизнь, а лежать и спать ненавижу — ведь так много нужно сделать. Так я думал, стоя в безмолвном саду.
