Польские евреи. Рассказы, очерки, картины - Лео Герцберг-Френкель

вечером, когда всякая работа приостанавливается, когда заботы насильно изгоняются на двадцать че­тыре часа, когда стол накрывается чистой, белой скатертью и мрачная комната освещает­ся множеством свечей, — тогда и в этой оби­тели несчастья раздаются песни радости и веселый смех, точно заботы никогда и небы­вало, точно будущее этих людей совершенно обеспечено!

Неподалеку от этой пары занимает угол мать с сыном. С первого взгляда на эту высокую, стройную фигуру, на это нежное, бледное, задумчивое лице, с темными и влаж­ными глазами, можно угадать, несмотря на внешнюю бедную обстановку, что эта женщина родилась совсем при других условиях и бро­шена сюда несчастной случайностью. Если есть аристократы между бедными, то эта женщина должна быть княгиней, а ребенок её прин­цем чистой крови. Но бедняки не признают привилегий и знатности, и эта женщина под­вергается злым насмешкам за неуместную гордость, за сдержанность в обхождении с другими, за постоянную молчаливость, а маль­чика преследуют за то, что он ходит в училище, а не в хедер, носит свои книги с сознанием собственного достоинства, точ­но сын знатных людей, держит себя чисто и не водится с другими оборванными маль­чиками.

Дочь богатых родителей, она рано была оставлена сиротою. Чужие люди взяли под свое попечение девушку и все её имущество. Скоро из её имущества почти ничего не оста­лось, а девушка досталась человеку, который не умел ценить ее, обходился с нею грубо и жестоко и наконец оставил ее. Бедной женщине осталось одно утешение — ребенок, которого жестокий отец охотно оставил на её руках. Друзья и знакомые отступились от неё, все двери закрылись пред несчастною, которая нигде не находила, да нигде и не искала помощи. С мужеством она снизошла из прежнего своего благосостояния в бездну ни­щеты; ни одной жалобы, ни одной слезинки. Одна знакомая женщина, которую она прежде облагодетельствовала, доставляет ей теперь работу. Она живет только своей иглой и жи­вет только для своего сына. Природа богато одарила ребенка, как будто желая этим воз­наградить ее за несправедливость судьбы. На этом ребенке сосредоточены вся любовь, все заботы, вся почти безумная нежность матери. До поздней ночи сидит она у его кровати, и утром с улыбкой и поцелуем на устах ждет его пробуждения. Лучший кусок, при­обретенный, быть может, ценою бессонной но­чи, она отдает ему; она сама провожает его в училище, и сама приходит за ним. С болезненною заботливостью следит она за каждым шагом ребенка. — Вспомнит ли он когда-нибудь её любовь, заботы матери своей, её бессонные ночи, её горестные дни и пе­чальные годы, и будет ли он также забо­титься о её старости, как она теперь о его юности? Несчастье родителей, что дети легко забывают свое детство. Скоро вырастет этот ребенок, вырвется из объятий матери, бросится в водоворот жизни, оставляя дома безутешную одинокую мать, с трепетом ждущую весточки от любимого сына, а пись­ма его становятся все короче, все холоднее и все реже, — потому что время и простран­ство ослабляют всякое чувство; — только не чувство матери!

Светлый, подметенный уголок, чистая кро­вать, вычищенный белый стол ярко высту­пают в этой грязной комнате, как зеленый луг между грязными лужами. Все, что при­надлежит этой женщине, не смотря на крайнюю бедность, — чисто, бело, все носит на себе отпечаток заботливой хозяйки. Эта бедная женщина, воспитанная в богатом доме, со­вершенно чужда этой среде; ее здесь не любят, как не любят в высших сферах выдающегося выскочку. Бедняки тоже не охотно видят между собою людей, которые, находясь с ними на одной ступени, превосходят их чем-нибудь.

Третье семейство, разделяющее эту тесную обитель, составляют муж-отшельник с женою и двумя детьми. Им-то, собственно, и принадлежит этот домик; он достался им в наследство от родителей, и никакая край­ность не заставила бы их продать этот дом. Из пиэтического уважения к памяти предков, еврей дорожит наследственным имуществом больше, чем благоприобретенным, и при са­мых трудных обстоятельствах он не легко решается отчуждать наследство. В особен­ности это замечается между бедными, кото­рые тем более привязаны к имуществу, пе­решедшему к ним по наследству, что они имеют мало надежд приобрести собственны­ми средствами такое же имущество. Одни бе­регут свой дом как резервный фонд на случай бракосочетания дочери, другие на слу­чай болезни и старости; третьи, которых Бог не благословил потомством, желают оставить его какому-нибудь религиозному брат­ству, чтобы набожные люди после их смерти молились за их души, говорили «кадиш» и читали «мишнаис».

Это семейство занимает мало места. Муж с давних пор спит в школе, чтобы быть всегда под рукой, если ночью позовут его к покойнику или к больному, ищущему в мо­литве последнее спасение. Жена спит с сво­им старшим ребенком в одной постели; младший спит в корзинке, прикрепленной к потолку. Ребенок болен, желт и распух. Недостаток пищи, сырость, спертый и тя­желый воздух рано разрушили здоровье ма­ленького создания. Мать сидит возле корзин­ки, колышет ее. По её желтому, иссохшему и морщинистому лицу, по её костлявым ру­кам и бледным губам, шепчущим молитву, ее можно скорее принять за бабушку, чем за мать этого ребенка. Ей тридцать тяжелых, трудных лет. Для бедных время не имеет тех легких крылышек, которыми оно на лету убаюкивает богатых и знатных; для них оно идет пЬшком, тяжело ступая и разрушая все на своем ходу; год, который для богатых имеет только одну весну, для бедных превращается в десятилетие, пол­ное мучений, забот, трудов и лишений, и в то время, как счастливцы мира сего жалуют­ся на скоротечность времени, бедняк рад, когда он оглядывается назад, чтобы ви­деть сколько он уже прошел, сколько он уже перенес испытаний, лишений и забот.

В комнате нет никого, кроме матери с ребенком. Люди, живущие здесь, как пти­цы, должны ежедневно оставлять свое гнез­до, чтобы приискать себе пропитание. Мать молится, — а может быть проклинает свою несчастную судьбу? Кто может подслушать тихий плачь её сердца? — С раннего утра си­дит она не евши и, что еще хуже, не имея возможности накормить свое больное дитя. Ре­бенок кажется тоже привык к голоду; он спокойно лежит в корзинке и ждет пока ему дадут что-нибудь.

В комнату вошла женщина с кружкой молока.

— Вот это я принесла для твоего больного ребенка, — сказала вошедшая.

— Да вознаградит вас Бог, ребецин[19], — говорит мать вставая. — У ребенка в горле пересохло, дома ни капли молока, и ни ко­пейки денег, а я и выйти не могу, чтобы зара­ботать что-нибудь.

— Да ты бы старшего сына посадила у люльки, а сама пошла бы поискать