Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский
На треск дверей прибежала Малуская – хотела узнать, что произошло, но кухарка от страха и волнения не скоро восстановила речь. Посыпались потом слова, прерываемые хватанием за голову и грудь, Малуская только могла понять, что у пана Каликста в его отсутствие была ревизия. С этого нужно было догадываться, что или юноша ушёл и скрылся, чувствуя себя виноватым, или его уже арестовали.
Бедная тётка хотя вовсе не была в то посвящена, что делал Бреннер и чем занимался, заломила руки, не зная сама, объявлять ли о том Юлии, или нет. Предчувствовала, какое ужасное впечатление произведёт на неё эта новость, хоть и не догадывалась о всех её последствиях и продолжении.
Юлия уже и так целый день ходила, всё больше к вечеру будучи разгорячённой и беспокойной. Приход и уход тётки, какое-то перешёптывания с кухаркой пробудили в ней подозрения. Что тут было предпринять?
Малуская была ещё на кухне, когда отсюда отчётливо услышали стук закрываемой двери – потом прошла ещё минута (как оказалось позже, её опечатывали) и на лестнице послышались шаги. Четверо нежданных гостей сходило вниз. В каменице, где уже разошлась весть о полиции, было тихо, как мак сеял. Ёзек, который имел не вполне чистую совесть, спрятался наверху, над магазином Арамовича, и притих. Одна Ноинская, немного осмелев и не в состоянии сопротивляться врождённому любопытству, стояла в воротах, детей заперев в комнате. Фрицек и остальное её потомство награждало себя, сидя в окне с приплюснутыми о стекло носами.
Полиция торжественно прошла ворота, предшествуемая Дыгасом. Молчание продолжалось ещё, может, пока она не ушла на добрую стаю, а тут все двери одновременно с треском открылись и как буря высыпались дети и старшие в ворота. Арамович со всем двором, ноинчики, сам хромой даже, первый челядник, Матусова, Агатка. С чердака выбрался сорванец Ёзек.
Все, как ошалелые, напали на Дыгаса, который стоял неподвижный, как скала. Ноинская хотела первая его спросить, когда, прерывая её едва начатую речь, пан Ласанты зазвенел ключами.
– Есть приказание, – сказал он, – чтобы об этом никакой болтовни не было, а кто болтать будет, пойдёт туда! – драматичным движением он указал на город и, не вдаваясь ни в какие дальнейшие выслушивания дела, полный достоинства и важности, отступил в своё жилище.
Всё это шумное население каменички онемело – поглядывали друг на друга; Ноинская, которая была патриоткой, пожала плечами таким революционным образом, что Арамович испугался, впихнул жену назад в дом, подмигнул челяди и тут же удалился.
Ноинская осталась в воротах, сильно взволнованная. Традиции достойного Килинского были в мастерской пана мастера до сих пор живы. Тут, если не конспирировали, по крайней мере все до последнего холопа показывали русским фигу, а, закрываясь рукой, языки.
Сдержанность Ноинской имела и ту цель, что ожидала всё-таки, что кухарка зайдёт к ней, а та с первого этажа могла иметь более подробные новости, чем они снизу, о том, что делалось на верху. Спрашивать Дыгаса, хотя бы с помощью побуждающих средств, какими могла быть рюмочка водки, было напрасным. Дыгас, как верховный владыка каменицы, чувствовал себя почти урядником и не мог выдавать тайн должности. После долгого и напрасного ожидания Ноинская, ковыляя, проскользнула к Дыгасу, пробовала его исповедать, но он прикрикнул:
– Что? Что? Ещё бы… не знаю ничего… отцепитесь от меня. Не видел, не знаю.
Этим словам его научило общение с русскими.
Ноинская, выходя, только хлопнула дверью, аж стёкла закачались. Тем временем подошла ночь.
Кухарка вниз ещё сойти не могла, только Агатка, которая ни о чём не знала, прилетела с новостью, что на двери пана Каликста был кусочек ткани и две печати.
Дыгас закрыл ворота, в каменице была тишина, Бреннера в течении всего дня никто не видел, но его с закрытием ворот не ждали, потому что у него был свой ключ от дверки.
Кто бы видел Ноинского вечером, погружённого в мысли и грустного, должен был бы признать его нетипичным потомком Килинского. Достойный сапожник не говорил ничего, но вздыхал, как мех, и ругался потихоньку. Жена ещё не могла лечь спать, язык свербил, а когда начинала что-то говорить, муж ей тут же наказывал молчание.
У Арамовичей было ещё хуже, потому что там пускать пары мастер запрещал. Был трус каких мало.
Дыгас, внутренности души которого никто не изучал, замкнутый в себе, сжимал кулак, но незаметно что-то бурчал, так, что никто не слышал.
Матусова, вернувшись из лавки, сперва имела, как обычно, дело «с тем бестией», как его называла, Ёзком, который шлялся весь Божий день, от которого пахло водкой, и который вдобавок Агатку преследовал. Но та вроде бы этому преследованию сама себя подставляла… Несчастная мать, может, угостила бы сына по-своему по спине, потому что кулак имела сильный – но Ёзек учинил стратегическую диверсию и сразу ей рассказал, что произошло в каменице. Матусова также принадлежала к патриоткам, поэтому с интересом и возмущением выслушала повести и разочаровалась в полиции, а мудрый Ёзек спас спину. Вышла Матусова, не удовольствуясь тем, что слышала от сына, к Дыгасу, тот говорить с ней не хотел, а Ноинская рукой начала трясти и наказывать молчание.
– Дорогая моя, – шепнула она, – упаси Боже говорить, они нас тут всех готовы забрать в ратушу и в старый зухтхауз. Пусть их там…
– А пусть их… шеи скрутят… псы…
Словарь крепких слов Матусова, как торговка, имела обильный, красочный и выразительный; высыпала, что могла, и снова вернулась в дом, где Ёзек уже курил трубку, качаясь на старом стуле.
Ноинская, сколько бы раз слишком долго не просиживала в воротах, у неё всегда потом болели зубы; этой ночью, несмотря на приём капель пани Малуской, она спать не могла. Она слышала, как хорошо в полночь открылась калитка, она легко догадалась, что возвращался Бреннер, потом шаги на лестнице дошли до её любопытных ушей, открывание дверей, и наверху что-то произошло, чего не могла хорошо понять.
Поскольку в старой каменичке сквозь потолки всё было слышно, Ноинская отчётливо разобрала наверху бегание, потом ей казалось, что слышала возвышенные голоса, крик, плач и стук, и снова открывание, закрывание, какое-то чрезвычайное беспокойство.
Это продолжалось почти до утра.
С нетерпением ожидала мастерова, чтобы наступил день и с верху сошла кухарка за булками к пекарю, потому что не могло быть, чтобы хотя бы на одну минуточку не зашла к ней и не объяснила, что там наверху ночью делалось. А что делалось что-то чрезвычайное, на это мастерова поклялась бы.
Немного подкрепившись сном, Ноинская заранее слезла с кровати, подслушивая, не отворяются ли наверху двери.
