Филантропы в рваных штанах - Роберт Трессел

Он взял чистый лист бумаги и записал эту сумму.

− За что еще надо платить завтра?

− Ну, ты же знаешь, я обещала булочнику и бакалейщику, что начну им выплачивать долг, как только ты найдешь работу, и если я не сдержу слово, то в другой раз они ничего нам не дадут в кредит, так что запиши-ка лучше по два шиллинга каждому.

− Готово, − сказал Истон.

− Два шиллинга семь пенсов мяснику. Мы не можем ему не платить. Мне стыдно проходить мимо его лавки, ведь когда я брала мясо, я обещала заплатить на следующей неделе, а прошло уже целых три.

− Записал. Что еще?

− Сто фунтов угля: один шиллинг шесть пенсов.

− Дальше.

− Взнос за мебель и линолеум − двенадцать шиллингов.

− Есть.

− Мы должны молочнику за четыре недели. Надо заплатить хотя бы за одну. Это один шиллинг два пенса.

− Дальше.

− Один шиллинг зеленщику.

− Еще что?

− Нужно купить какого-никакого мяса, мы не ели мяса уже три недели. Запиши шиллинг шесть пенсов.

− Записываю.

− Один шиллинг девять пенсов за хлеб, это одна буханка в день.

− Но я уже записывал за хлеб два шиллинга.

− Да, милый, знаю, но то было в счет долга. Ты и бакалейщику и молочнику столько же записал.

− Ну, валяй, выкладывай, что там еще, я уже устал писать, − сердито сказал Истон.

− На бакалею надо оставить не меньше трех шиллингов.

Истон внимательно взглянул на свой список. Он был уверен, что этот пункт уже записан, но, убедившись, что ошибся, ничего не сказал и молча добавил и его тоже.

− Есть, записано. Что там еще?

− Молоко. Один шиллинг два пенса.

− Дальше?

− Овощи, восемь пенсов.

− Так.

− Керосин и дрова, шесть пенсов.

Финансист вновь углубился в изучение списка. Опять ему показалось, что это уже было. Но и этой записи он не нашел и добавил к колонке цифр шесть пенсов.

− Теперь, твои ботинки. Ты не можешь носить это старье в такую погоду, а починить их уже невозможно. Помнишь, в прошлый раз сапожник сказал, что чинить их бесполезно.

− Да, я уже думал, что надо бы завтра купить новые. Сегодня вечером носки совсем промокли. А если дождь пойдет с утра, как я выйду из дому, то мне придется весь день работать с мокрыми ногами, и я слягу.

− В лавке подержанных вещей на Хай-стрит я видела сегодня днем вполне хорошие ботинки твоего размера всего за два шиллинга.

Истон подумал. Он не мог представить себе, как это он наденет ношеные ботинки. Может, тот, кто прежде их носил, больной. Но потом он вспомнил, что его собственные буквально разваливаются на ходу, и понял, что делать нечего.

− Если ты уверена, что они мне впору, их бы надо взять.

Итак, еще два шиллинга добавлены к списку.

− Еще что-нибудь?

− Сколько у нас получилось? − спросила Рут.

Истон подвел черту. Кончив подсчеты, он долго молча, в полном оцепенении смотрел на цифры.

− Господи Иисусе! − вздохнул он наконец.

− Ну, сколько там?

− Сорок четыре шиллинга десять пенсов.

− Так и знала, что нам не хватит, − устало сказала Рут. − Но если ты считаешь, что я такая плохая хозяйка, может быть, ты мне объяснишь, что в этом списке лишнее?

− Если бы не долги, нам бы хватило, − упрямо сказал Истон.

− Когда ты без работы, нам приходится брать в долг, не сидеть же голодными.

Истон не ответил.

− А как быть с налогами? − спросила Рут.

− Не знаю. Заложить мы ничего не можем, только мое черное пальто и жилет. За них что-нибудь дадут.

− Налоги надо заплатить, − сказала Рут, − иначе тебя посадят в тюрьму на месяц. Прошлой зимой так посадили мужа миссис Ньюмен.

− Ладно, возьми пальто и жилет и отнеси завтра в ломбард. Посмотрим, что за них дадут.

− Хорошо. Есть еще коричневое шелковое платье, знаешь, то, которое я надевала на свадьбу. За него я тоже могу что-то получить, боюсь, что пальто и жилета окажется мало. Жаль мне расставаться с этим платьем, к тому же я его почти и не носила, но мы ведь можем его выкупить, правда?

− Конечно, − ответил Истон.

Некоторое время они молчали. Истон разглядывал список долгов и письма. Рут так и не знала, по-прежнему ли он считает, что она плохо ведет хозяйство. А ведь она делает все, что в ее силах. Наконец она грустно произнесла, стараясь говорить ровным тоном, хотя в горле у нее будто комок застрял:

− Как же нам быть завтра? Ты сам все будешь покупать или я пойду в лавку, как раньше? Ну скажи же что-нибудь, что ты молчишь?

− Не знаю, ми лая, − ответил Истон безучастно. − Делай все так, как считаешь нужным.

− О, я все сделаю как следует, родной, вот увидишь, − ответила Рут, которая полагала, что ей оказана великая честь − позволено по-прежнему голодать и ходить в обносках.

Малыш, который поначалу спокойно сидел на коленях у матери, как зачарованный глядя в огонь, − сейчас, когда его желудок освободился от яиц, бекона и картофеля, зубки почему-то стали меньше его беспокоить, − задремал. Истон подумал, что ребенку не следует засыпать на пустой желудок − вдруг среди ночи проснется от голода. Поэтому он его растормошил, смешал немного хлеба и сыра с теплым молоком и, взяв у Рут ребенка, стал заставлять его есть. Но как только малыш понял его намерение, он громко закричал, плотно сжал губки и начинал быстро вертеть головой из стороны в сторону, едва ложка к ним приближалась. Он поднял такой страшный шум, что Истон в конце концов сдался. Он стал носить его по комнате, укачивая, и ребенок, наплакавшись, вскоре уснул. Опустив малыша в колыбельку, Рут уложила в обеденную корзинку завтрак для Истона. Это заняло немного времени, у нее был только хлеб и масло, а если говорить точнее − маргарин.

Затем она вылила из чайника в маленькую кастрюльку остатки чая и поставила ее на печь неподалеку от огня, отрезала еще два куска хлеба и, намазав на них весь оставшийся маргарин, положила на тарелку и накрыла блюдцем, чтобы не зачерствели за ночь. Рядом с тарелкой она поставила чистую чашку с блюдцем,