Карл Гьеллеруп - Мельница
Между тем мельник сидел в гостиной, в которую через коридорчик доходил слабый свет из кухни, и, обхватив голову руками, предавался раздумьям. Что только вытворяет эта прислуга! Ее хитрость с Дружком попала в самое яблочко… При этом не поднимает шума вокруг содеянного, ведет себя просто и естественно, как ни в чем не бывало… Неужели ему все же придется взять вторую служанку, которая скорее всего нарушит покой мельницы, принеся с собой неприятности и распри? Конечно, примирить двух работниц будет невозможно… не говоря уже о том, что за второй из них стоит теща. С другой стороны, Лиза как будто и впрямь берет на себя больше, чем может потянуть, а он как хозяин отвечает за порядок в доме; в таком случае он обязан позаботиться о том, чтобы у нее появилась подмога.
Владелец Вышней мельницы, несомненно, проявил бы себя храбрым человеком, если бы ему приказали защищать окоп. На поле битвы он бы сражался, как лев, однако он был, что называется, не большой охотник до перебранок, тем более до мучительного выяснения отношений с женщиной, где пускаются в ход не только обидные и колкие намеки, но и укоряющие взгляды, вздохи, голос с надрывом и слезы… даже истерические рыдания. Он против воли отправился сегодня к теще, когда за ним прислали: так ведь и знал, что начнутся посягательства на его покой; а теперь его ждет еще одно сражение!
Вот почему мельник с тяжелым сердцем вышел в кухню, заслышав, что Лиза уже вернулась туда и принялась за уборку.
Он крайне осторожно завел речь о своей ответственности хозяина — такой предлог был ему более по нраву, поскольку не имел ничего общего с его истинными мотивами. Мельник, дескать, боится, что Лиза взяла на себя непосильно много забот, а сейчас представилась возможность нанять ей помощницу. Он ожидал резкого отпора, но Лиза кротко ответила, что, наверное, так будет правильно; ему, мол, лучше знать.
— Впрочем, нам не обязательно что-то решать сию минуту. Я только хотел рассказать тебе, чтоб ты могла подумать.
— Делайте, как считаете нужным, — сказала Лиза и принялась чистить миску.
— Ах так… ну-ну… Мы еще всегда можем… Доброй ночи, Лиза.
— Доброй ночи, хозяин.
Мельник пошел к себе в спальню, обескураженный тем, как Лиза приняла это известие. Ее благонравная покладистость была наихудшей из возможных реакций, поскольку перекладывала решение целиком на его плечи. И еще: если Лиза не стала бурно сопротивляться, у него нет повода отказать теще. Значит, в доме неизбежно появится новая прислуга… Почему Лиза столь безразлично отнеслась к такому делу? Наверное, ей уже плевать на хозяина, раз она не имеет ничего против чужих глаз, которые станут теперь следить за ними. И он уговорил себя, что все к лучшему: так они не поддадутся соблазну, а когда он (скажем, ближе к весне) женится на Ханне, Лизе придется уйти и тогда будет хорошо иметь другую работницу, уже знакомую с хозяйством.
Дня два ни Лиза, ни мельник не затрагивали этой темы. Каждый вечер он ждал, что нагрянет теща, и каждую ночь ложился спать со вздохом облегчения оттого, что еще один день окончился мирно и без принятия решения.
А потом Ханс обеспокоенно поведал отцу, что у бедной Лизы, наверное, болят зубы: он видел, как она ходит, прикрывая рот платком. Мельник вышел в сад, где Лиза собирала черную смородину, и сказал, что, если она мучается зубами, нужно поскорее к врачу.
Нет, у нее ничего не болит; просто она очень расстроена. Она ведь считала, что со всем справляется, а теперь выяснилось, что хозяин недоволен, раз он хочет нанять еще одну прислугу.
Напрасно мельник уверял Лизу, что ничего не имеет против нее, что решение целиком в ее руках; хотя ей следует подумать, не надорвется ли она от такой нагрузки. Лиза твердила свое: конечно, это разумно — взять новую прислугу, если хозяин недоволен ее работой. С другой стороны, самая трудная пора уже позади, скоро и осень минует… а зимой дел поубавится, особенно в пекарне, так что, коль скоро она управлялась со всем раньше, переживет и зиму… Но, конечно, раз хозяин…
— Будь благоразумна, Лиза! — наконец прервал ее мельник. — Я сказал тебе: мы сделаем так, как захочешь ты сама. Если ты считаешь, что у тебя достанет сил…
— У меня — сил?! — Лиза вдруг расхохоталась и, торопливо задрав рукава, вытянула руки в стороны. — По-моему, тут еще кое-что осталось!
Это были крепкие женские руки, округлые мышечные бугры которых золотились на августовском солнце, тогда как легкая, ажурная тень дерева придавала зеленовато-желтый оттенок загорелому Лизиному лицу, ослепительно улыбающемуся, сверкающему глазами и зубами.
— Разве по моему виду скажешь, что я надорвалась? Может, хозяину кажется, что я похудела? А может, мне плохо живется на Вышней мельнице?
Она по-прежнему стояла, вытянув руки в стороны, отчего ее фигура четко выделялась на фоне сада и была видна со всеми контурами, которые оживлялись ритмичными волнами дыхания: Лиза вдыхала воздух полуоткрытым ртом, продолжая лучезарно улыбаться хозяину. От всего ее облика исходило ощущение неизбывного здоровья, на лице светилась победоносная уверенность в своем превосходстве.
Мельник почувствовал, как эта волна здоровья накатывается на него, пронизывает каждую его жилочку и в них начинает трепетать ошеломляющая жажда жизни. Перед силой Лизиного взгляда он, пристыженный, потупил свой — потому что, кроме искрившейся в ее глазах радости, он уловил в них издевку: «Да ты никогда не осмелишься! Вся эта история чепуха! Ты не посмеешь впустить в дом вторую работницу, как не смеешь сейчас взять меня, хотя я стою перед тобой и волную твои чувства. Ты ничего не смеешь! А я смею все… когда хочу!»
— Хорошо, Лиза! Мы больше не будем говорить на эту тему, — пробормотал он в бороду и поспешил удалиться в гостиную.
В тот вечер мадам Андерсен таки завернула на мельницу. Но она опоздала. Номер с Зайкой-Ане больше не проходил.
КНИГА ТРЕТЬЯ
I
— Енни, Енни, Енни, Енни… Ен-ни, Ен-ни, ми-ла-я Енни!
Это Ханна звала свою ручную косулю.
Они с мельником стояли на опушке высокоствольного ельника в каких-нибудь ста шагах от дома лесничего. Ханс поил из колодезного корыта двух жесткогривных пони, от рыжих спин и крупов которых, как туман над полем, поднимался на солнце золотистый пар, а с одной из морд, только что вытащенной из корыта, искрами падали капли. Одновременно во мраке конюшни, что располагалась прямо в жилом доме, белела рубаха лесничего, вешавшего на крюк у дверей сбрую. Между передней стеной дома и зарослями орешника, из которых пробивались новыми побегами молодые дубки, начиналась проселочная дорога к морю. Она шла вдоль небольшого поля (оно было почти до подстриженных тополей бархатисто-коричневое от свежей вспашки), и плуг, застывший на краю придорожной канавы, отмечал место, где недавно прервали работу низкорослые лошадки. На блестящей поверхности пролива отражалось два-три белых облачка. Сентябрьское солнце беспокойно играло, переливалось в пятнисто-бежевых кронах буков над поросшей мхом крышей, и в то же время его свет широкими потоками лился сюда, к подножию елей.
— Енни, Енни!..
У Ханны была оригинальная манера кричать: можно сказать, в ее зове прослушивалась определенная мелодия. Первые три-четыре раза слово «Енни» вырывалось залпом, крещендо, на одной ноте, затем, после небольшой паузы, голос поднимался октавой выше и спускался полутонами до заключительного «милая Енни», причем теперь слова разделялись и каждый слог произносился с нажимом, так что крик этот звучал особенно звонко и разносился по всему лесу. Он был удивительно вкрадчивым, призывным и нежным, и мельнику нравилось слушать его, как нравилось слушать музыку, передающую бодрый настрой леса… но нет, в той музыке трепетала валторна и чувствовалась возбуждающая, первобытная жестокость охоты, тогда как Ханнин зов был осторожен и смиренен, она словно мягко заклинала лес.
— Сегодня Енни не хочет приходить, — сказал мельник, надеясь, что это промедление животного заставит Ханну еще много раз кликать его.
— Если она вообще меня слышит. Возможно, другие отогнали ее подальше.
— Какие другие?
— Другие косули. Многим из них не нравится, что она приходит сюда; вероятно, еще потому, что на ней ошейник.
— Неужели такое бывает?
— Да, не далее как вчера наш работник видел трех гнавшихся за ней косуль. Но Енни бегает быстро.
Они не спеша миновали ельник и теперь стояли на почти совсем затененной поляне.
Прямо перед ними высились буки. Яркое солнце золотило их кроны, бронзовые с зелеными проплешинами, сквозь которые тут и там просвечивали облачка, а ниже освещало стройные серые стволы, выхватывая их из чащи, в которой они пытались спрятаться. В самом низу, не обращая внимание на сезон, зеленели кусты орешника, боярышника и буковые сеянцы — их цвет был по-летнему насыщен и сочен.
