Григорий Данилевский - Беглые в Новороссии
Он сам не знал, что и думать. У шинка собирался народ. Конторщик пошел туда, а к барину в дом Абдулка рукомойник понес.
За ворота вышел, с трубкой в зубах, в белом фартуке и ухарски заложив руки в карманы, поваришка Антропка, тоже из беглых, малый лет двадцати трех, отъявленный негодяй, часто битый за воровство.
— Ты чего тут сидишь, сволочь? — отнесся он задорно к Левенчуку.
— Может, сволочь ты, — ответил Левенчук, утирая слезы, — а я за делом!
— За каким делом? проваливай! скамейка барская! вон, иродово отродье!
— А ты барский?
— Барский, полковницкий; я их холуй — значит, сторож; а ты убирайся вон, сибирный твой род!
И Антропка столкнул Харько со скамьи. Левенчук пошел опять к воротам.
— Ты куда, говорят тебе?
— Дело есть.
— Не ходи, побью.
— Э! Посмотрим…
— Что? как? это, значит, к полковнику наниматься идешь, да еще и форсишь?
Антропка подбежал и загородил Харько дорогу в ворота.
— Не ходи, ударю в морду!
— Попробуй! — ответил Левенчук, опомнившись и чувствуя снова прилив злобы и ярости.
Антропка ударил его в ухо. Левенчук зашатался и уронил шапку.
— А ну, еще! — сказал он, стоя бледный, как был, и выжидая нового удара.
— Бью! что же? ну, бью! — крикнул Антропка и опять ударил.
— А ну, еще!
— И еще бью! вот как!
Антропка ударил еще раз.
— А еще будет?
— Будет и еще! — крикнул Антропка, свистнувши снова в упорно-терпеливое ухо Харько.
— А! — зарычал, в свой черед, Левенчук, — теперь и ты уж держись; я тебе покажу, как добрых людей даром бить!..
И, как буря, он кинулся на поварчонка, смял его, как клок сена, сгреб под себя и стал его бить без милосердия по глазам, ушам и по затылку.
На неистовые вопли Антропки сбежалась вся дворня полковника, а мужчины и бабы его выручили.
— Кто это его, кто? — спросил Абдулка, явившись на подмогу другим, уже отливавшим водою до полусмерти избитого Антропку.
— Вот он!
— Кто это?
— А бог его знает кто! — отвечали бабы, указывая на Левенчука, входившего уже в шинок.
Абдулка побежал за ним вдогонку и на бегу, в сенях шинка, спросил сбиравшихся косарей:
— Где тут этот разбойник?
— Уж и разбойник! — разбойники те, что нанимают по два рубля, а расплачиваются по полтиннику! — ответили из толпы.
— Ты бил нашего повара? — запальчиво крикнул Абдулка, вскочив в шинок и с выкатившимися, рассвирепевшими глазами став перед носом Левенчука.
— Я бил. Ну, а ты чего?
Лицо Харько было зелено, губы его дрожали.
— Э, до меня так скоро не доберешься! — крикнул татарин, озираясь по хате, куда уже, чуя грозу, начинали собираться любопытные с надворья.
— Посмотрим!
— Посмотрим!
Абдулка скинул поддевку.
— Выходи на простор, — закричал он, — выходи из хаты на простор!
Конторщик, бежавший сюда, стал было его останавливать.
— Не замай, Савельич, а то и тебе бока намну, — бешено зарычал Абдулка и вышел из хаты, сопровождаемый конторщиком и толпою и на ходу распоясываясь.
— Что это они до тебя? — спросили Харько оставшиеся в хате косари.
Левенчук бросил на стол три целковых.
— Пейте, братцы, за мою душу пейте! — сказал он тоскливо и вышел, также снимая свитку.
Не успел он показаться на дворе, как на него разом накинулись Абдулка, Самуйлик и прежде побитый поварчук.
Первые двое стали его вязать, а озлобленный Антропка схватил полено и стал им бить Харько по чем попало.
Часть косарей приняла сторону Харько.
— Пустите его, что вы, душегубцы! ведите к барину, если он что сделал, — говорили косари. — Мы и сами пойдем жаловаться; нам расчет не тот дают!
— Нет, не поведем его туда! тут его живого в землю зароем! — бешено кричал Абдулка, колотя Левенчука.
Мигом Левенчука связали.
— В суд его, в стан! — горланила полковницкая дворня.
Побежали за телегой.
— Еще веревок! — кричал Абдулка. — А! ты в барский двор ходишь, да еще и дерешься! веревок еще! повозку скорее!
Привели лошадей, притащили повозку. Стали запрягать. Левенчук стоял связанный. Висок у него был расшиблен, и кровь текла из-под растрепанных темных волос. Антропка, опьяневший от бешенства и от прежде полученных побоев, ходил возле него и громко на все лады ругался. Бабы пугливо жались к стороне.
— Готово? — спросил отважно Абдулка, спешивший выиграть время, — мы и барина не станем беспокоить! в суд его, разбойника!
— Братцы! — громко крикнул косарям связанный Левенчук, — они меня побили, связали, в суд хотят везти! А сам барин ихний мою невесту украл… Я, братцы, Левенчук! Попова девка за меня просватана была… Она у полковника тут взаперти… в любовницах. Спасите, братцы! не даьте праведной душе погибнуть!.. Спасите!
— Ну, еще рассказывать! — начал Абдулка.
Последних слов Харько не договорил. Абдулка, Самуйлик и Антропка схватили его и потащили к телеге, снова угощая побоями.
— Э, нет! — отозвался тот самый батрак, которого Харько угощал с утра, загородя им дорогу, — я сам пойду до барина! За что вы его бьете и тащите?..
— Да, да! за что? — говорили в толпе и косари, испуганными и озлобленными кучками сходясь к ним.
— Э, да что на них смотреть! тащи его! Самусь, садись, вези его! Антропка, бей по лошадям!
— Нет, не пущу! — сказал охмелевший батрак, загораживая лошадям дорогу.
Тут прибежали с криками остальные косари из шинка. Произошла общая свалка. Одни тащили Левенчука к повозке, другие отталкивали его назад. Весть о том, что это жених воспитанницы священника, украденной полковником, облетела всех.
— Нет, нет, теперь уж не троньте его, оставьте! — заговорили косари разом и оттеснили Левенчука от Абдулки.
Подгулявший батрак ударил по запряженным лошадям, гоня их с пустою телегою прочь. Самуйлик кинулся их останавливать, а косари в суматохе совершенно отбили Харько, распутали ему руки и выпустили.
— Отдайте мою невесту! — сказал тогда бешено Левенчук, став перед слугами Панчуковского. Это уже был не прежний хуторский пастух. Степи изменили его. Абдулка, повар и Самуйлик остались одни против остальных.
— Нет у нас никакой девки!
— Врешь, есть! она наверху у барина вашего живет! — кричал Левенчук.
— Отдавай, а то силой возьмем! — гудели косари.
— Вот что выкусите! — ответил Абдулка, показывая кукиш, и пошел с товарищами к барскому двору, очевидно, потеряв надежду овладеть обидчиком закадычного приятеля, Антропки.
Левенчук; утирая кровь с виска, сел на крыльцо шинка.
— Дайте, братцы, хоть трубки покурить, коли с нами так поступают. Собаки и те лучше нас стали жить на свете!
Приятель его, батрак, с форсом подал ему трубку, сел возле него и обнял его, заливаясь слезами.
Толпа между тем шумела: «Как! Быть не может! Так этого самого невесту? И им спускать? Не заступиться за него? Где же тому конец будет?»
— Пойди, братику, — сказал Харько батраку, откашливаясь и харкая кровью, — пойди, хоть осьмушку вынеси! Все печенки, ироды, отшибли! Ишь ты, кровь пошла…
Косари орали более и более.
Полковник между тем, уйдя от Левенчука, подбежал к окну в кабинете и долго следил из-за занавесок, пока непрошеный гость вышел за ворота. «Воротить его? Отдать ему разве Оксану?» — подумал он, но, почитав с полчаса газеты, успокоился, оставил дело так и пошел наверх к Оксане.
Оксана сидела в своей каморке, вышивая какую-то рубаху. Домаха сидела на полу возле нее, тоже что-то штопая.
— Оксана! хочешь домой? — спросил полковник.
Она не подняла глаз.
— Что, если бы за тобою пришли, бросила бы ты меня? Неужели бросила бы? — спросил полковник.
Оксана встала, сложила шитье и поклонилась в ноги Панчуковскому.
— Пане! пустите меня, заставьте вечно за себя бога молить!..
В исхудалом, нежном и кротком лице ее кровинки не было.
Панчуковский хотел что-то сказать и затих. С надворья раздался страшный гул голосов, и одно из окон в мезонине зазвенело.
— Береги ее! — успел только сказать Панчуковский Домахе и выбежал на балкон.
Едва Панчуковский вошел туда, как увидел, что перед запертыми уже на замок его воротами стоит куча народу, а Абдулка, Самуйлик и конторщик бранятся сквозь затворы.
День между тем, как часто бывает на юге, нежданно изменился. Вместо жгучего, острого суховея, доносившего с утра под узорчатые жалюзи комнат сухой и волнистый шелест горящих в зное нив, небо стемнело, облака неслись густою грядой и накрапывал дождь.
— Что это? — громко спросил своих людей Панчуковский, склонясь через перила балкона.
— Косари взбунтовались, — робко ответил конторщик, — не хотят по полтиннику брать, требуют по два рубля.
