Гюстав Флобер - Госпожа Бовари
Трудно было, однако, придумать что-нибудь менее любопытное, чем эта достопримечательность. Огромный пустырь, где среди куч песка и булыжника валялись несколько зубчатых колес, уже заржавленных, окружал длинное четырехугольное здание со множеством маленьких окошечек. Оно было недостроено, и между стропилами сквозило небо. Привязанный к перекладине кровли пук соломы с колосьями хлопал по ветру своими трехцветными лентами.
Гомэ разглагольствовал. Он разъяснял «почтенной компании» будущую важность предприятия, обсуждал прочность полов, толщину стен и очень сожалел, что у него нет палки с метрическими мерами, какою пользуется для своих частных надобностей господин Бинэ.
Эмма, шедшая с ним под руку слегка опираясь на него, смотрела на ослепительное пятно расплывающегося в тумане солнца. Она обернулась: рядом с нею стоял Шарль. Фуражка его была надвинута до бровей; толстые губы слегка вздрагивали, что придавало ему глупый вид; даже его спина, его спокойная спина, раздражала ее — вся пошлость его личности, казалось ей, была написана на этой спине, на этом сюртуке.
В то время как она глядела на Шарля, находя в своем раздражении какое-то извращенное сладострастие, к ней подошел Леон. От холода его лицо немного побледнело, казалось нежным и томным; широкий ворот рубашки обнажал часть шеи; из-под пряди волос был виден кончик уха; а большие голубые глаза, поднятые к облакам, показались ей чище и прекраснее горных озер, отражающих небо.
— Несчастный! — вскричал аптекарь. И бросился к сыну, который только что устремился к куче извести, желая выбелить свою обувь.
На упреки, коими его осыпали, Наполеон отвечал ревом, меж тем как Жюстен чистил ему башмаки пучком соломы. Понадобился, однако, нож; Шарль предложил свой.
«Ах, — подумала Эмма, — он носит в кармане нож, как мужик!»
Падала изморозь, и все вернулись в Ионвиль.
Вечером госпожа Бовари не пошла к соседям; когда Шарль ушел и она осталась одна, ее мысль опять продолжала сопоставлять и сравнивать с отчетливостью почти непосредственного восприятия и с тем удлинением перспектив, какое сообщает предметам память. Вглядываясь с постели в яркое пламя камина, она видела перед собой Леона, как он стоял днем: одною рукой сгибал он тросточку, а другою держал за руку Аталию, спокойно сосавшую кусочек льда. Она находила его очаровательным, не могла оторваться от него; припоминала его позы в другие дни, сказанные им фразы, звук его голоса, все его явление; и повторяла, протягивая губы, словно для поцелуя:
— Прелестен! Очарователен!.. Неужели он не влюблен? — спрашивала она себя. — Но в кого же?.. Конечно в меня!
Все доказательства предстали ей сразу, сердце ее дрогнуло. От огня в камине колыхались по потолку пятна веселого света; она повернулась на спину и вытянула руки.
И полились все те же старые жалобы: «Если бы небо судило иначе! Почему все случилось не так? Что бы помешало?..»
В полночь, когда вошел Шарль, она представилась разбуженной и, так как он шумел, раздеваясь, пожаловалась на головную боль; потом небрежно спросила, как прошел вечер.
— Господин Леон, — ответил Шарль, — рано ушел к себе.
Она не могла не улыбнуться и уснула с душою, полною нового блаженства.
На другой день к вечеру ее посетил Лере, торговец модным товаром. Ловкий человек был этот лавочник.
Гасконец родом, превратившийся в нормандца, он сохранил говорливость южанина и перенял осторожное лукавство своих новых земляков. Его мягкое, жирное, безбородое лицо было словно выкрашено жидким отваром лакрицы, а седые волосы еще усиливали жесткий блеск его черных глазок. Никто не знал, чем он был прежде: разносчиком — говорили одни, банкиром в Руто — другие. Во всяком случае, сам Бинэ испугался бы сложности вычислений, какие он без труда производил в уме. Вежливый до низкопоклонства, он всегда держался слегка согнувшись, в позе человека, который раскланивается или приглашает.
Оставив у дверей шляпу, повязанную крепом, он поставил на стол зеленый картон и, рассыпаясь в учтивостях, выразил сожаление, что до сих пор не имел счастья заслужить доверие госпожи Бовари. Скромная коммерция вроде той, какую ведет он, не может, конечно, привлечь внимание «светской дамы»; он подчеркнул последнее слово. Но стоит ей дать заказ, и он берется доставить ей все, чего только она пожелает, из мелочного товару, белья, вязаных изделий, галантерейных вещей и мод, так как он ездит в город четыре раза в месяц аккуратно и поддерживает сношения с самыми крупными фирмами. О нем можно справиться в магазинах «Три Брата», «Золотая Борода» и «Большой Дикарь»; все эти негоцианты знают его как свой карман! Сегодня он мимоходом занес барыне разные вещи, приобретенные им по редчайшему случаю. И он вынул из ящика полдюжины вышитых воротничков.
Госпожа Бовари взглянула на них.
— Мне ничего не нужно, — сказала она.
Тогда Лере бережно развернул три алжирских шарфа, достал несколько пачек английских иголок, пару соломенных туфель и, наконец, четыре точеных подставки из кокосового ореха для яиц, работу каторжников. Опершись обеими руками на стол, вытянув шею, согнув спину, он с раскрытым ртом следил за взглядом Эммы, нерешительно блуждавшим по разложенным товарам. Время от времени, как бы встряхивая пыль, он щелкал пальцем по шелковым шарфам, растянутым во всю длину; они слегка шелестели, сверкая в зеленоватом свете сумерек, словно звездочками, золотыми блестками своих тканей.
— Сколько же они стоят?
— Сущие пустяки, — ответил он, — да и дело не к спеху, заплатите потом, когда вам будет угодно; мы не жиды!
Она подумала с минуту и наконец поблагодарила Лере, который, нимало не смутясь, ответил:
— Ну что ж! Столкуемся в другой раз, с дамами я всегда ладил, кроме разве собственной супруги.
Эмма улыбнулась.
— Я хотел вам только сказать, — продолжал он после этой шутки добродушным тоном, — что в деньгах не нуждаюсь. Могу и вам ссудить, если понадобится.
Эмма взглянула на него с удивлением.
— Да, да! — сказал он с живостью и вполголоса. — Мне ничего не стоит их добыть, можете на меня рассчитывать! — И стал расспрашивать о здоровье дяди Теллье, хозяина «Французского кафе», который лечился у Шарля. — Что же такое с бедным Теллье? Он так кашляет, что весь дом трясется; боюсь, как бы вскоре ему не понадобилось сосновое пальто вместо фланелевой фуфайки. Уж и напроказил же он за свою молодость! У этих людей, сударыня, не было никакого порядка в жизни! Он сжег себе все внутренности водкой! А все-таки жаль, когда приятель отправляется на тот свет.
И, завязывая картон, он продолжал рассуждать о пациентах господина Бовари.
— От такой погоды, — сказал он, угрюмо поглядывая на окна, — все и хворают! Я тоже совсем расклеился; нужно будет на днях зайти к господину доктору посоветоваться насчет ломоты в пояснице. До свидания, госпожа Бовари! Всегда к вашим услугам! Ваш покорный слуга! — И он осторожно притворил за собою дверь.
Эмма приказала подать себе обед на подносе в свою комнату, к камину; она ела медленно; все казалось ей вкусным.
«Как я была благоразумна!» — говорила она себе, думая о шарфах.
На лестнице послышались шаги: то был Леон. Она встала, взяла с комода работу из кучки тряпок, приготовленных для подрубки, и казалась очень занятою, когда он вошел.
Разговор шел вяло. Госпожа Бовари умолкала ежеминутно, и он также казался смущенным. Сидя на низком стуле у камина, он вертел в руках игольник из слоновой кости; она шила, время от времени закладывая ногтем рубец на холсте. Она не говорила, и он молчал, заколдованный ее молчанием, как был бы околдован и ее речами.
«Бедный мальчик», — подумала она.
«Чем я ей не нравлюсь?» — спрашивал он себя.
Наконец Леон заявил, что на днях едет в Руан по делам конторы.
— Ваш абонемент на ноты кончился, должен ли я его возобновить?
— Нет, — сказала она.
— Почему?
— Так… — И, закусив губы, стала медленно вытягивать длинную серую нитку.
Это шитье раздражало Леона. Ему казалось, что она портит на нем свои пальцы; ему пришел в голову комплимент, но не хватило духа его вымолвить.
— Итак, вы бросаете? — сказал он.
— Что? — спросила она с живостью. — Музыку? Конечно, боже мой! Разве на мне не лежат хозяйство, заботы о муже, тысяча вещей и обязанностей гораздо более важных?
Она взглянула на часы. Шарль запоздал. Она притворилась озабоченной. Два-три раза повторила даже:
— Он так добр!
Клерк питал к господину Бовари живейшую симпатию. Но эта семейственная нежность неприятно его удивила; тем не менее он начал в свою очередь его расхваливать, уверяя, что только повторяет за другими то, что говорит о нем каждый и особенно аптекарь.
— Ах, это прекрасный человек, — подхватила Эмма.
