Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года
Я просыпаюсь на заре вместе с птицами, и Вина тоже, ее присутствие так тягостно, что я встаю и завариваю чай, а потом сажусь в гостиной в свое любимое кресло у своего любимого окна и смотрю в сад.
Сегодня утром я не работаю в Селахе и не читаю, и у меня нет ни малейшего желания побыть часа два наедине с Бетховеном. Сегодня мой день рождения.
Я сижу и смотрю в сад, а над моей чашкой все тянется и тянется вверх струйка пара. До начала занятий, до умывания и одевания еще бездна времени, я устраиваюсь поудобнее и неотрывно смотрю сквозь тени на ворота – как всегда. Сегодня мой день рождения, и я даже не пытаюсь нарушить этот обряд: всматриваться и вслушиваться.
И они, конечно, приходят. Только не из мира позади ворот, а из мира позади моих глаз. И входят они не в ворота сада, а во врата моей души. Конечно, они приходят ко мне в день рождения – мои воспоминания, – и чай безнадежно стынет в чашке...
Солнце стоит уже высоко, тени от деревьев съежились, и я наконец выхожу из оцепенения. Голоса детей, прибежавших в школу, вспугивают моих призрачных гостей и призрачные поцелуи; смех, руки, любовь уходят в небытие, и я снова вижу только тот мир, что простирается перед моими глазами: домотканые чехлы на стульях, занавески до полу и безликий ковер. В этом мире к тому же очень холодно, и я тщетно пытаюсь убедить себя, что пора умыться, одеться, напудриться и идти в школу, хотя мне гораздо приятнее остаться дома и сидеть в заношенном красном платье наедине с прошлым. В обществе призраков, тающих как дым, я чувствую себя уютнее, чем в мире реальности. Что может быть лучше, чем побыть дома с теми, кого любишь, весь день до самой ночи, всю неделю, всю жизнь.
Но на исходе весны в школе с раннего утра звенят детские голоса, и моя душа постепенно оживает. Я вижу мольберт для десятерых маленьких художников, с которого капает краска, башни, воздвигнутые на полу, песчаные горы со ступеньками, глиняные бомбардировщики, малышей, которые читают, пишут, болтают. Я встаю и заставляю себя совершить трудный переход от прошлого к деятельному настоящему: я приподнимаю подол платья, неуверенно пересекаю холл, вхожу в кухню и наливаю полстаканчика бренди.
Правда, единственное, чего мне удается достигнуть, – это наплакать полстаканчика слез. К тому же от моего прошлого не остается ничего, кроме уроков, которые я усвоила, не говоря уже, что от моего настоящего тоже не остается ничего, кроме переаттестации. Зачем тратить столько усилий и совершать этот переход? Я похожа на дельфиниумы со срезанными верхушками, только на мои корни не прольется дождь, и я не зацвету вновь.
Но бренди как пламя: чтобы пожар разгорелся, нужно время, зато через какой-нибудь час я уже под пальмами на пути в школу. Теперь, когда у меня по жилам разливается огонь, я полна дерзости и отваги. Довольно меня попирали ногами, довольно мне затыкали рот. Пусть фамилия Воронтозов ничего не значит здесь, в этих местах, но Воронтозовы никогда не дезертировали, напоминаю я себе, нетвердо переступая па высоких каблуках через опавшие пальмовые листья; Воронтозовы никогда не уступали поле битвы хранителям заплесневелой мудрости. Мне нет дела до инспекторов, директоров, начальников и их помощников, я буду учить детей так, как считаю нужным. Я свободна, потому что мне нечего терять.
А кроме того, сегодня мой день рождения, и, так как мне никто ничего не подарил, я сама сделаю себе подарок. И притом весьма ценный, это будет некая забава, которой мне хватит на годы...
Через несколько минут я уже напеваю.
С инспекторами или без инспекторов, решаю я, поднимаясь по истертым ступенькам, с Виной или без Вины и подношу себе вот этот приготовительный класс. И принимаю подарок, вцепляюсь в этот подарок взамен всего, чего я лишена. Я принимаю в подарок семьдесят детей и, как умею, так и буду их учить.
В пятницу вечером в окно моей машины просовывается разгоряченная физиономия.
– Мадам!
Мне нечего ему сказать.
– Вы можете быть этой женщиной!
– Какой женщиной?
– Бальзак сказал, что нет ничего прекраснее первой любви мужчины, который тронул сердце женщины, полюбившей в последний раз.
Моя рука прикасается к щеке и замирает. Мне есть что ему сказать.
– Вы правы, Поль, вам действительно нужна пожилая женщина. Она будет водить вас за ручку и смотреть на вас с обожанием. Приучать к порядку, хвалить, утешать, гладить по головке, восхищаться вашим профилем, заниматься с вами пением и любить вас. Хотя вы сами, такой одинокий, растерянный, поэтичный, трогательный, красивый и неприкаянный, вовсе не находка для пожилой женщины.
Голова Поля исчезает, он хохочет как мальчишка, как смеялся прежде.
– К несчастью, через неделю у этой женщины появится еще одна обязанность: ей придется меня содержать.
У меня тоже начинается приступ смеха. Но Поль снова наклоняется, как всегда, слишком близко, его губы плотоядно подергиваются:
– Я хочу, – едва слышный голос дрожит от робости и желания, – чтобы вы водили меня за ручку и все прочее!
– К сожалению, я не могу быть этой женщиной.
– Нет, можете.
– Нет, не могу!
– Двадцатилетний Бальзак и его сорокапятилетняя подруга пятнадцать лет преданно любили друг друга.
Я молчу, потом зажигаю сигарету. Наконец до меня долетают слова Поля, едва различимые в уличном шуме:
– Вы можете быть этой женщиной.
– Нет, не могу.
Я мечтаю выпить чашку чая с печеньем в обществе директора, мне нужна эта передышка перед вечерней работой дома, но наш молодой неутомимый стажер все еще здесь, у меня в классе, и опять «на грани отчаянья». Потому что никак не решит, что ему делать с самим собой. Зато он прекрасно знает, что делать со мной, и устраивается поудобнее на моем низком стуле. А я прислоняюсь к двери и смотрю на него. В конце концов, разве Поль не один из моих взрослых малышей?
– Когда вы собираетесь готовиться к урокам?
– Не знаю. Я, может быть, уйду в плавание, это даст мне возможность оплатить поездку домой. Я все-таки немного соскучился по дому.
Поль в совершенстве владеет искусством отнимать у меня время. Он вообще способен только брать, хватать обеими руками. Ему без труда удается похитить у меня часов шесть или двенадцать.
– Мне не безразличны ваши намерения, как вам известно.
Поль закуривает трубку.
– Я хочу переменить профессию. Или скорее... ну, скажем... выбрать иной род деятельности. Я собираюсь подыскать работу, которая даст мне возможность разговаривать с людьми. Может быть, страховые общества – это как раз то, что мне нужно. Я должен сказать что-то всему миру.
– Разве вы уже не хотите спеть что-нибудь всему миру?
– Я не могу ждать так долго. Я должен сделать это сейчас, немедленно.
О жажда общения, каким причудливым образом ты заявляешь о себе! Но мои ноги больше не желают мне служить. Я все-таки вынуждена произнести это отвратительное «простите». То есть «уходите». Как подсластить пилюлю? Как прогнать самого несносного из моих малышей и не обидеть его?
– Вы знаете... дорогой, – я с трудом выговариваю это слово, – простите, но...
Школа, расположенная вблизи хорошей дороги, имеет свои недостатки: посетители являются как снег на голову. В том числе важные. Крупные деятели, так сказать.
– А мы все к вам... как ни странно, – заявляет директор педагогического института.
Я убираю с клавиш свои уродливые руки, подальше от их глаз. Я играла Шопена, и гибкая, как веточка, Ронго пыталась переложить музыку на язык тела.
– А мы все в восторге... как ни странно, – отвечаю я. – Все-таки лучше, чем инспектора и инструктора.
Надеюсь, они не видели, как мои малыши исполняют свой классический танец. В нем слишком много от меня самой.
– Мы проезжали мимо и не могли не навестить вас.
– Хотя мы не знакомы.
Впрочем, долго играть в эту игру невозможно. Музыка еще звучит у меня в ушах. Я поворачиваюсь к пианино в поисках спасения. И вновь являю миру свои уродливые руки. Но мне не хочется, чтобы наш танец увидели чужие, хотя я много раз втайне от всех принимала отчаянное решение не считаться с мнением официальных представителей педагогики. Что это, однако, за мелодия? Оказывается, я играю «Хватит нам обоим», и малыши мгновенно подхватывают любимую песню. А потом до моих ушей доносится «Скажи, когда придешь, я испеку пирог». А потом наступает очередь хулы, и тут уж никто не может усидеть на месте: одни танцуют, другие отбивают такт, для кого-то место находится только на столе. Полная самоотдача. Руки Дженни, крошечное тельце Лотоса, изумленные глаза Вики. Наконец появляется Вайвини, как настоящая звезда, она предпочитает подождать, пока ее позовут, и теперь извивается в самой гуще детей, а они стекаются к ней из всех уголков, – перед моими глазами класс, о котором я могла только мечтать.
