Рональд Харвуд - Одинаковые тени
— Инспектор! — кто-то зовет с улицы.
— Я здесь, — инспектор поворачивается, оставляет моего дядю в покое и идет посмотреть, кто его звал.
В подвал входит полицейский с двумя палками, похожими на свечи, только толще.
— Вот что мы нашли. Их тут целый вагон, сэр.
Инспектор смотрит на эти палки, отдает их назад полицейскому.
— Мы вас за это повесим. Всех, сукины дети! — говорит он.
И мой дядя медленно поднимается. Инспектор опять тычет в него фонариком. И видно, что дядя в крови.
— Послушай, кафр, — говорит инспектор моему дяде, — я надеюсь, что мне лично позволят тебя вздернуть.
И вы знаете, что делает мой дядя? Он плюет кровью. В лицо инспектору.
Я был уверен, что моего дядю тут же убьют. Но инспектор просто стоит и смотрит на моего дядю. А потом поворачивается и выходит.
— О'кей, — говорит один полицейский. — Марш отсюда. Все. Поживей!
И мы начинаем выходить. Медленно, один за другим. На улицу, на ветер. И я вспоминаю, как однажды так стоял в очереди за билетами в кино. Сделаешь шаг и остановишься. Точно так.
А эти полицейские подталкивают нас, чтобы мы выходили быстрее. Я не люблю, когда меня подталкивают.
И когда мы оказываемся на улице, ветер дует на нас, как черт. И нас ждут крытые машины. Три машины увезут нас на виселицу.
О, Боже милостивый, как мне страшно. Я не хочу умирать. Боже, как мне страшно. Мне не хочется, чтобы они меня повесили. Но что я могу поделать? Они все равно меня повесят. И я плачу. Плачу изо всех сил. И слезы текут у меня по лицу.
А ветер овевает мои ноги, и я думаю, что, может, я в последний раз стою на этом проклятом ветру. Друг, я люблю этот ветер.
Тут нас выстраивают, чтобы загнать в машины, и я оказываюсь рядом с Бетти, от которой разит этим чертовым кокосовым шампунем. И, друг, я люблю эту Бетти и этот кокосовый шампунь.
И мой дядя Каланга тоже рядом. Но он смотрит прямо перед собой, а из носа и рта у него до сих пор течет кровь. Но на губах и подбородке кровь уже запеклась — из-за ветра.
— Каланга поедет в моей машине, — говорит инспектор. И они хватают моего дядю и толкают к инспектору. И тут мой дядя кричит громче, чем ветер:
— Кто вам донес? Только скажите, кто вам донес? — И в голосе его слышны слезы.
— Черненькая пташка, — говорит инспектор, и некоторые полицейские смеются. Но я не смеюсь, потому что мне страшно, и я плачу.
И два полицейских берут его за руки и уводят. И голова его теперь низко опущена.
И тут голос сзади меня кричит:
— Иисус идет вместе с тобой, Каланга! — Но мой дядя идет и вроде бы ничего не слышит.
— Заткнись! — говорит полицейский. — Перестань болтать про Иисуса. Черный выродок! — И я оборачиваюсь, потому что знаю голос этого полицейского. Это тот самый ублюдок. Тощий, ван Хеерден с тонкими губами.
Я отворачиваюсь и опять смотрю на машины, потому что не хочу, чтобы он меня увидел. Да, сэр. И я поднимаю ворот моей новой куртки, за которую заплатил три фунта.
— Пошевеливайтесь! — говорит полицейский, и мы начинаем входить в машины, как будто это трамвай. Один за другим.
В этих машинах можно сидеть. Вдоль бортов в них скамейки. Как места для неевропейцев в трамвае.
Я сажусь рядом с этой толстой Бетти, но мы не говорим друг другу ни слова.
Тут они закрывают за нами двери, и становится темно, и не слышно, как воет ветер.
И я знаю, что нас всех наверняка повесят.
Машина трогается, и эта чертова Бетти начинает громко петь, и кое-кто ей подпевает:
Господь, Ты нас всегда хранилИ вызволял из пут,Ты нам надежду подарилИ в бурю дал приют.
XIII
Святые радостно в раюТвой окружают трон.Лишь руку протяни Свою —И Твой народ спасен.
А я все плачу. Я сижу сзади всех у самых дверей машины, но они заперты, друг, они заперты. А эта Бетти сидит рядом со мной и поет песню о Боге. Я учил похожую песню в школе, только плохо ее помню:
Пусть Господь меня спасетОт печалей и забот,Моя чаша полнаДо краев,—
или что-то в таком духе, но я не пою, потому что поет эта Бетти, и я не могу петь в машине, где мне плохо.
И тут, друг, эта Бетти начинает опять кричать. Но никто ничего не делает, все сидят, смотрят и молчат. Друг, как она может кричать, эта Бетти! И вдруг она встает в этой машине, и вид у нее такой, что она вот-вот свалится с ног, и она принимается кричать громче прежнего и молотить кулаками по стенкам кузова.
— Господи Иисусе, спаси меня! — кричит она. — Я согрешила! Я согрешила!
И потом она падает и соскальзывает по коленям сидящих на пол, и голова ее прямо под моей. И она на меня смотрит.
— Сделай с меня снимок, Джорджи. Сделай с меня снимок, ты же умеешь!
И она опять встает и опять начинает стучать в стены. Друг, что за шум! Жди неприятностей.
— Он не хочет меня снимать! — кричит она. — Он не хочет меня снимать! Иисус, спаси меня!
Машина останавливается. И я точно знаю, что сейчас будут неприятности. Двери распахиваются, и ветер врывается в кузов, как будто ему хочется с нами на виселицу. И двое полицейских вскакивают в машину, чтобы схватить эту Бетти и дать ей хорошую взбучку.
И знаете, что я вижу? Я вижу, что между мной и дорогой никого нет, потому что эти двое полицейских набросились на Бетти и оставили двери открытыми. И я выскальзываю бочком на дорогу. И тут некому меня остановить. Даже полицейские меня не останавливают, потому что они в это время бьют Бетти и ничего не замечают. Все было именно так, как я вам рассказываю. Я просто ускользнул и бросился бежать.
Я бегу быстро и только слышу, как взвизгивает и кричит Бетти, когда они ее ударяют. И вдруг становится тихо. И я слышу свисток и понимаю, что кто-то из этих полицейских увидел, что меня нет.
А я все бегу и бегу. Я понятия не имею, где я, и не могу остановиться и оглядеться, потому что ветер дует мне прямо в лицо, а против ветра бежать нелегко. А пыль рассекает мне кожу, режет глаза и забивается в рот, но я все бегу.
Уже совсем темно, а от ветра стало еще темнее, и у луны такой вид, как будто тот же ветер гоняет ее по небу.
Я бежал долго. Больше я уже не боялся, потому что сердце у меня стучало так громко и дышал я так глубоко, что я и не думал о страхе. Я только чувствовал, как по спине течет пот. Я весь взмок. Даже на ветру я был совсем мокрый.
Потом я остановился и прислонился к стене. Тут я и огляделся. Столовая гора была сзади меня, а море спереди, и я был ближе к центру.
Друг, надо же мне где-нибудь спрятаться. Но я не могу пойти к мастеру Абелю, потому что у него будут большие неприятности, если меня найдут в его доме. Куда же мне идти?
Может, священник меня спрячет, он же говорил, что он мне друг. Но я чересчур далеко от Си-Пойнта. Куда же мне идти?
И тут я вспоминаю о моей матери. Я могу пойти к ней в Вудсток. Да, сэр. Это подходящее место. Друг, моя мать всегда слишком пьяная, чтобы о чем-то заботиться, а если этот чертов Айзек что-нибудь затеет, можно его хорошенько стукнуть. Так что я думаю, это лучшее место.
Я не очень представляю себе место, где я стою и озираюсь. Но в Кейптауне есть одно большое удобство — если ты знаешь, где море, то значит, гора за тобой, а если ты знаешь, где гора, то значит, за тобой море. И вот я бегу до одного знакомого места и там вычисляю другое знакомое место, — вы меня поняли? Вскоре я уже бегу медленнее и дышу легче, потому что я уже рядом с домом, где в маленькой комнате живет моя мать.
Я поднимаюсь по лестнице, и все вокруг темно и тихо. И я медленно приоткрываю дверь и заглядываю в комнату.
Там Айзек, он стоит на коленях перед кроватью, а на кровати лежит моя мать и хрипит, как будто ей очень больно.
Я делаю шаг в комнату и чуть не падаю. Я пугаюсь. Потому что этот колдун Мбола сидит на полу со своими костями.
В комнате горит одна свеча. Когда я спотыкаюсь о Мболу, она чуть не гаснет. Пламя ее взметается, и черные тени Айзека и матери на кровати подпрыгивают на грязной стене.
Айзек поворачивает ко мне лицо, и, друг, я думаю, что он сейчас вскочит и постарается меня ударить. Но он только говорит:
— Джордж, твоя мать умирает.
— А она не пьяная? — говорю я.
— Нет. Она умирает, Джордж.
И я вижу, что это правда. А этот Мбола только молчит и смотрит на белые кости, которые перед ним на полу. В комнате очень тихо, только моя мать все хрипит.
Я подхожу к кровати и гляжу на нее. Друг, она совсем больная. И от нее пахнет бренди и потом, только этому Айзеку все равно, он стоит перед ней на коленях, и держит ее за руку, и все время на нее смотрит.
И я не знаю, что делать. Поэтому я просто стою и гляжу. Вдруг моя мать начинает шевелиться.
— Бренди. Дайте мне еще бренди, — говорит она тихо-тихо, но никто не дает ей бренди, и она умолкает.
