Михаил Булгаков - Том 10. Письма, Мой дневник
* * *
Питаемся с женой впроголодь.
* * *
Не отметил, что смерть Короленко сопровождалось в газетах обилием заметок. Нежности. [158]
У Н.Г.
Пил сегодня водку. [159]
* * *
9 февраля 1922 г.
Идет самый черный период моей жизни. [160] Мы с женой голодаем. Пришлось взять у дядьки немного муки, постного масла и картошки. У Бориса миллион. [161] Обегал всю Москву — нет места.
Валенки рассыпались.
[...]
Возможно, что особняк 3. заберут под детский голод[ный] дом. Ученый проф. Ч. широкой рукой выкидывает со списков, получающих академ[ический] паек, всех актеров, вундеркиндов (сын Мейерх[ольда] получал академ[ический] паек! [162]) и «ученых» типа Свердл[овского] унив[ерситета] преподавателей. На академическом [...]
14.11.1922
Вечером на Девичьем поле в б[ывших] Женских курсах (ныне 2-й университет) был назначен суд над «Записками врача» [163]. В половине седьмого уже стояли черные толпы студентов у всех входов и ломились в них. Пришло несколько тысяч. В аудитории сло[...]
Вересаев] очень некрасив, похож на пожилого еврея (очень хорошо сохранился). У него очень узенькие глаза, с набрякшими тяжелыми веками, лысина. Низкий голос. Мне он очень понравился. Совершенно другое впечатление, чем тогда на его лекции. Б[ыть] м[ожет], по контрасту с профессорами. Те ставят нудные тяжелые вопросы, Вересаев же близок к студентам, которые хотят именно жгучих вопросов и правды в их разрешении. Говорит он мало. Но когда говорит, как-то умно и интеллигентно все у него выходит.
С ним были две дамы, по-видимому, жена и дочь. Очень мила жена. [164] [...]
15 февраля
Погода испортилась. Сегодня морозец. Хожу в остатках подметок. Валенки пришли в негодность. Живем впроголодь. Кругом должен.
«Должность» моя в военно-редакционном совете сведется к побе[...]
[...]жении республики в пожарном отношении в катастрофическом положении. Да в каком отношении оно не в катастрофическом? Если не будет в Генуе конференции, спрашивается, что мы будем делать [165].
16 февраля
Вот и не верь приметам! Встретил похороны и ... 1) есть каж[ется] в газете «Ра[бочий].»
Мой дневник
Публикация В.И. Лосева
1923 год Москва
24 (11-го) мая.
Давно не брался за дневник. 21 апреля я уехал из Москвы в Киев [166] и пробыл в нем до 10-го мая. В Киеве делал себе операцию (опухоль за левым ухом). На Кавказ, как собирался, не попал [167], 12-го мая вернулся в Москву. И вот тут начались большие события. Советского представителя Вацлава Вацловича Воровского убил Конради в Лозанне [168], 12-го в Москве была грандиозно инсценированная демонстрация [169]. Убийство Воровского совпало с ультиматумом Керзона России [170]: взять обратно дерзкие ноты Вайнштейна [171], отправленные через английского торгового представителя в Москве, заплатить за задержанные английские рыбачьи суда в Белом море, отказаться от пропаганды на Востоке и т.д. и т.д.
В воздухе запахло разрывом и даже войной. Общее мнение, правда, что ее не будет. Да оно и понятно, как нам с Англией воевать? Но вот блокада очень может быть. Скверно то, что зашевелились и Польша, и Румыния (Фош сделал в Польшу визит [172]). Вообще мы накануне событий. Сегодня в газетах слухи о посылке английских военных судов в Белое и Черное моря и сообщение, что Керзон и слышать не хочет ни о каких компромиссах и требует от Красина [173] (тот после ультиматума немедленно смотался в Лондон на аэроплане) точного исполнения по ультиматуму.
* * *
Москва живет шумной жизнью, в особенности по сравнению с Киевом. Преимущественный признак— море пива выпивают в Москве. И я его пью помногу. Да вообще последнее время размотался. Из Берлина приехал граф Алексей Толстой. Держит себя распущенно и нагловато. Много пьет.
Я выбился из колеи — ничего не писал 1 ½ месяца.
11-го июля (28-го июня). Среда.
Самый большой перерыв в моем дневнике. Между тем происшедшее за это время чрезвычайно важно.
Нашумевший конфликт с Англией кончился тихо, мирно и позорно [174]. Правительство пошло на самые унизительные уступки, вплоть до уплаты денежной компенсации за расстрел двух английских подданных, которых сов[етские] газеты упорно называют шпионами.
Недавно же произошло еще более замечательное событие: патриарх Тихон вдруг написал заявление [175], в котором отрекается от своего заблуждения по отношению к Сов[етской] власти, объявляет, что он больше не враг ей и т. д.
Его выпустили из заключения. В Москве бесчисленные толки, а в белых газетах за границей — буря [176]. Не верили... комментировали и т.д.
На заборах и стенах позавчера появилось воззвание патриарха, начинающееся словами: «Мы, Божьей милостью, патриарх московский и всея Руси...»
Смысл: советской власти он друг, белогвардейцев осуждает, но живую церковь также осуждает. Никаких реформ в церкви, за исключением новой орфографии и стиля.
Невероятная склока теперь в Церкви. Живая церковь беснуется. Они хотели п[атриарха] Тихона совершенно устранить, а теперь он выступает, служит etc.
Стоит отвратительное, холодное и дождливое лето [177].
* * *
Хлеб белый — 14 миллионов фунт. Червонцы (банкноты) ползут в гору и сегодня 832 миллиона.
25-го июля 1923 г.
Лето 1923 г. в Москве исключительное. Дня не проходит без того, чтобы не лил дождь и иногда по нескольку раз. В июне было два знаменитых ливня, когда на Неглинном провалилась мостовая и заливало мостовые. Сегодня было нечто подобное — ливень с крупным градом.
* * *
Жизнь идет по-прежнему сумбурная, быстрая, кошмарная. К сожалению, я трачу много денег на выпивки. Сотрудники «Г[удка]» пьют много. Сегодня опять пиво. Играл на Неглинном на биллиарде. «Г[удок]» два дня [178] как перешел на Солянку во «Дворец труда», и теперь днем я расстоянием отрезан от «Нак[ануне]» [179].
Дела литературные вялы. Книжка в Берлине до сих пор не вышла, пробиваюсь фельетонами в «Нак[ануне]» [180]. Роман из-за «Г[удка]» отнимающего лучшую часть дня, почти не подвигается [181].
* * *
Москва оживлена чрезвычайно. Движения все больше.
Банкнот (червонец) сегодня стал 975 милл., а золот[ой] рубль — 100. Курс Госбанка. Здорово?
22-го августа.
Месяцами я теперь не берусь за дневник и пропускаю важные события.
27 августа. Понедельник. Ночь.
Только что вернулся с лекции сменовеховцев: проф. Ключникова, Ал. Толстого, Бобрищева-Пушкина и Василевского-Не-Буква [182].
В театре Зимина было полным-полно. На сцене масса народу, журналисты, знакомые и прочие. Сидел рядом с Катаевым. Толстой, говоря о литературе, упомянул в числе современных писателей меня и Катаева.
* * *
Книжки «Зап[иски] на манжет[ах]» до сих пор нет.
* * *
«Гудок» изводит, не дает писать [183].
2-го сентября. Воскресенье.
Сегодня банкноты, с Божьей помощью, 2050 руб. (2 миллиарда 50 милл.), и я сижу в долгу, как в шелку. Денег мало, будущее темновато.
Вчера приехали к нам Софочка с матерью, мужем и ребенком [184]. Проездом в Саратов. Завтра должны уехать со скорым поездом туда, где когда-то жизнь семьи была прекрасна, теперь будет кочевье, скудость и тяжесть.
Сегодня я с Катаевым ездил на дачу к Алексею Толстому (Иваньково). Он сегодня был очень мил. Единственно, что плохо, это плохо исправимая манера его и жены [185] богемно обращаться с молодыми писателями.
Все, впрочем, искупает его действительно большой талант.
Когда мы с Катаевым уходили, он проводил нас до плотины. Половина луны была на небе, вечер звездный, тишина. Толстой говорил о том, что надо основать нео[реальную] школу. Он стал даже немного теплым:
— Поклянемся, глядя на луну...
Он смел, но он ищет поддержки и во мне и в Катаеве. Мысли его о литературе всегда правильны и метки, порой великолепны.
* * *
Среди моей хандры и тоски по прошлому, иногда, как сейчас, в этой нелепой обстановке временной тесноты, в гнусной комнате гнусного дома, у меня бывают взрывы уверенности и силы. И сейчас я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю. Но в таких условиях, как сейчас, я, возможно, пропаду.
