Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель
– Господин обер-лейтенант… господин Титтель… что это за великолепные видения?
Хуго, не зная уже, как спастись, залепетал:
– Это господа… с которыми мы всегда гуляли…
– С которыми вы всегда гуляли…
Мама насладилась поразительной неожиданностью этой новости, прежде чем погрузиться в долгое и ироничное молчание. Хуго же стиснул зубы и встал:
– Мама! Обещай мне, что ты поможешь Эрне!
Ответ несколько задержался, поскольку мама с большой осторожностью вынимала из маленького золотого портсигара длинную сигарету, прежде чем объявить:
– Я обещаю тебе, Хуго! – Затем, после едва заметной заминки: – Впрочем, с папой я тоже посоветуюсь.
Хуго судорожно вздохнул:
– И обещай никогда, никогда, никогда не сказать ей ни слова о том, о чем мы тут с тобой говорили.
После нескольких безуспешных попыток сигарета наконец зажглась.
– И это я тебе обещаю, Хуго!
Мама любила носить дома широкие и довольно экстравагантные одеяния. Сегодня то был белый атласный бурнус. Ее затененное белым шелком лицо притягивало взгляд сына. С Хуго, однако, происходило что-то странное. Он часто – в минуты нежности или когда надеялся лестью чего-то добиться – находил для мамы ласковое прозвище, называл ее «пушок», «шерстинка» или как-то в том же роде. Теперь, в это мгновение, он тоже хотел назвать так свою маму, просительно, умоляюще и одновременно благодарно. Но не мог себя заставить, ни звука не сходило с его губ, он оставался нем. В ту же минуту мама спрашивала себя: «Он дрожит за эту распутную особу. Волновался бы он так обо мне?» И настоящая, деятельная ревность горечью своей нарушила ее самообладание.
Хуго смущенно оправдывался:
– Это в самом деле большое несчастье, мама!.. Эрна сказала, что готова в воду броситься… Так и сказала.
Но мама легко рассмеялась и заявила, сурово и отнюдь не педагогично:
– Это ты в своей жизни еще не раз услышишь, сынок!
Вечером – его родители долго беседовали – папа вызвал Хуго в галерею. Отец, стоя перед столиком с коллекцией монет, протянул мальчику старинную серебряную монету:
– Взгляни на эту монету, Хуго! Большая редкость! Сегодня ее обнаружил. Дионисий из Сиракуз![78] Изумительное время, в которое жили великие мужи!
Хуго повертел в руках серебряную монету и ничего не сказал. Папа подождал немного, прежде чем подчеркнуть еще раз:
– Великие мужи! Ты слышал когда-нибудь такое имя – Платон?
Хуго читал уже об этом мудреце в «Сказаниях классической древности» Густава Шваба, но, оттого ли, что его больше интересовали изображенные там герои и героини Троянской войны, или оттого, что им овладела легкая враждебность к отцу, он ответил на вопрос отрицательно. Отец положил монету обратно на бархат.
– Милый мальчик! Ты читаешь слишком много пустого вздора. Мы должны учиться теперь более систематически. Не так ли?
И Хуго, который от этого «систематического» ничего хорошего для себя не ожидал, выдохнул из сдавленного горла: «Да…»
Папа удовлетворенно улыбнулся, он был само дружелюбие:
– Ты теперь здоров, Хуго, ты ведь взрослый парень. Твои ровесники сидят уже, чего доброго, в четвертом-пятом классах. Игры и мечтания пора оставить. Через несколько дней к нам придет господин доктор Блюментритт. Я убежден, что он тебе очень понравится и ты с ним за несколько месяцев все упущенное играючи наверстаешь.
С этим известием папа взял своего сына под руку и, веселый, стал расхаживать туда-сюда по галерее.
– Надеюсь, мы оба, втайне от мамы, провернем знатное дельце. Не хочешь ли ты со следующего семестра пойти в ту же гимназию, где я просидел восемь лет? Я ведь уже показывал тебе это здание…
Хуго сказал тихо, что очень этого хочет. Отец обещал дать в будущем сражение маме с ее фантастической боязнью инфекции, в чем рассчитывает, однако, на всемерную поддержку Хуго.
Темные образы Святого семейства на картине, висевшей в отдалении на стене, заметно зашевелились, будто им надоела клетка их рамы и они хотят отправиться в лучшие края. И другие фигуры, ценные экспонаты этого дома, тоже задвигались. Хуго, уловивший все эти таинственные перемещения, смотрел в пол, когда спросил:
– Но ведь фрейлейн Эрна останется с нами, папа?
Внезапной живостью отец показал, что делом Эрны он тоже подробно занимался.
– Да, действительно! У тебя с мамой был интересный разговор. Она мне обстоятельно о нем сообщила. Даю тебе слово, Хуго, что для фрейлейн Эрны будет сделано все, что пойдет ей на пользу. Мама уже сегодня с ней поговорит. О тебе и твоем вмешательстве, разумеется, ничего не будет сказано. Это, впрочем, очень мило, что ты так заботишься об окружающих.
Папа повторил, близорукими глазами рассматривая кончики пальцев (элегантный жест элегантной нервозности), свою пустую похвалу:
– Доброе сердце – это очень мило…
Словно на этом необходимое согласие было достигнуто, он принялся бродить взад-вперед между старинными священными сокровищами длинной галереи, добавив при этом к произнесенным словам критическое послесловие:
– Однако мягкая чувствительность и романтичность – не те добродетели, с которыми можно чего-то достичь в наше время… Что из тебя выйдет, сынок? Тебе нужны ясная голова и железные нервы! Нигде не сказано, что ты целую вечность будешь обеспечен!
Наставляемый подобным образом, стоял Хуго, такой маленький, в высоком помещении. После Альберта теперь еще папа! Но не этот мягкий упрек тяготил его. Едва Хуго выслушал его, как выше живота быстрорастущим цветком расползся щемящий страх и все в нем искорежил. Папа замедлил шаг и широким жестом выпрямил руку, будто указывая на невидимый портрет:
– Твой дед, мой отец, был сильный человек. Он основал нашу фирму, он создал все. А почему, ты думаешь, он так возвысился? Благодаря своей мощи, милый мой, благодаря целеустремленной твердости, благодаря безоглядной энергии.
Хуго и не думал воскрешать бледное воспоминание о дедушке, чья легендарная сила воли контрастировала с образом беспомощного старого господина в кресле-коляске. Причиняющее боль растение в области диафрагмы росло и росло. Папа, напротив, с большим удовольствием пустился в воспоминания об этом энергичном основателе и деспоте.
– Иногда дедушка мог и погорячиться! Горе нам, сыновьям, если мы не справились с каким-нибудь заданием! Ты знаешь, Хуго, когда я получил от него последнюю оплеуху? В двадцать лет!
Папа улыбнулся, вспомнив это давнее наказание. Затем бросил удовлетворенный взгляд на свои чрезмерно узкие лакированные туфли и закончил рассуждение:
– Возможно, этот старый прием воспитания был наилучшим.
Губы Хуго тоскливо раскрылись. Его глаза
