Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель
– Приходи сегодня днем снова… Его не будет дома… а на следующей неделе… ну, там посмотрим… Я заскочу вечером к Зейферт… Надеюсь, ты сможешь взять несколько дней отпуска…
Снова мрачные трескучие деревянные лестницы! Снова шумный двор! Снова могучий, отбрасывающий тени Христос в прихожей, под чьей божественной властью и пристальным вниманием так реально и всерьез складывались судьбы обитателей дома. До крайности измученный, Хуго вышел вместе с Эрной на яркий солнечный свет.
Что это накатило на него, почему он шел, спотыкаясь, маленькими шажками? Какие такие важные вещи нашел он в чужом доме, что весь груз мечтаний и волшебства спал с него, как пелена с глаз? О нет, ничего значительного или особенного ему не встретилось. Он видел узкую комнату, где теснились кровать, стол, комод, шкаф, софа, покойники и святые. Воздух комнаты был пронизан неприятным запахом пищи с кухонной плиты. Запах всех многочисленных квартир этого дома, мимо которых проходишь, – будто запах изо рта. Он познакомился со старой женщиной, которую Эрна называла мамой и которая, однако, носила войлочные домашние туфли и передник, как дешевая прислуга, и едва успела стянуть перед гостями платок с головы. Эта «мама» была вовсе не мама, а мать. Затем он услышал плач Эрны и уловил несколько темных обрывков возбужденного разговора. Поможет ли фрау Тапперт дочери? Это оставалось в высшей степени сомнительным. После своих признаний Эрна вовсе не казалась несчастнее и безутешнее, чем когда впервые появилась перед Хуго. Что означала эта беспокойная озабоченность, которая преследовала старуху и беспрестанно понуждала ее бессмысленно хвататься за все руками? Лишь минуту могла она постоять спокойно, затем ее красные кухаркины руки судорожно дергались, и приходилось складывать их на выпирающем животе, чтобы дать наконец старым трудягам отдохнуть. Да, до смерти заработавшейся казалась фрау Тапперт, настолько смертельно заработавшейся, что не выносила уже пустоты и покоя. Помощь – от нее? Никогда! Хуго узнал также Альберта, калеку. Он сразу уловил и принял на свой счет укор в его глазах. Он стыдился, что больной мог в чем-то его упрекнуть, и счел этот упрек справедливым. Как ужасно, что он так опозорился, не зная, что такое переменный ток! Но за этим переменным током Хуго ощущал и другой, гораздо более тяжкий укор, который наполнил его неопределенным чувством вины. Словно он причинил Альберту какую-то несправедливость. Мать и сестра несчастного тоже, казалось, чувствовали нечто подобное – ведь они обращались с ним с почтительной робостью и позволяли оскорблять себя, как ему вздумается. Но, несмотря на его властный и ущемленный характер, возможно ли быть достойнее уважения человеком, нежели Альберт, изобретатель?
И на Альберта и фрау Тапперт, на покойников и святых, даже на саму Эрну накладывалась эта комната, этот насквозь продымленный воздух, который так отличался от воздуха дома Хуго.
Ничего значительного, ничего особенного Хуго не испытал. И все-таки он чувствовал себя больным и разбитым. Не случилось ли с ним в обычнейшей повседневности нечто роковое? До сих пор он считал, что весь мир – только вариация ему принадлежащего мира, его жизни, его дома. Мир? Облако фантазии из множества книг, и в центре – он сам, потягивающийся в постели с книжкой. Сегодня впервые у него на пути встало что-то гнетуще-чужое, другое.
Маленькая, душная квартирка, больше ничего!
(Однако это намного больше того, что довелось увидеть юному царевичу Гаутаме за садовой стеной отцовского дворца, – увидеть, чтобы отречься от своего мира. Какой-то нищий, похороны. Больше ничего!)
Тяжелыми шагами, точно оглушенный, уходил Хуго. Эрна шла намного впереди него. Какой все-таки нарядной она казалась! Все мужчины оглядывались ей вслед. Маленькие лаковые туфельки блестели на ее ногах. Ни одна черта ее облика не напоминала о матери, о душной комнате, о перенаселенном доме. Эти подлые эгоисты, Целник и Титтель, – какого ангела они истязали! Догадывались ли эти господа, что мысли, гнавшие Эрну вперед, возможно, толкали ее к самоубийству?!
Хуго не пытался ее догнать. Он охотно отстал, чтобы грустно-восхищенным взглядом следить за Эрной, которую неумолимый фатум делал такой одинокой. Если никто на свете не мог помочь фрейлейн, то он, Хуго, должен что-то предпринять, чтобы спасти ее.
Теперь все болезненно изменилось, даже улицы. Всего два часа назад пересек Хуго приятно-безразличную волну красок, шумов и человеческих образов; теперь отправилась вся суетливая дневная жизнь под тяжестью своею будто на дно морское, враждебное каждому отдельному лицу, стирающее определенность очертаний. Фрейлейн Эрна присоединилась к людской толпе. На проезжую часть упала лошадь и лежала, тяжело дыша, на мостовой. Кучер выпряг ее из массивной грузовой повозки, свисавшие железные оглобли раскачивались с тихим скрипом. Теперь мужчина спокойно стоял, опираясь на кнут, переговаривался с зеваками, курил трубку и, казалось, считал дальнейшую судьбу животного зрелищем, достойным надлежащего беспристрастного рассмотрения. Прижавшаяся к земле морда лошади, жаждущей смерти, выражала глубоко благодарное безразличие. Большие добрые глаза чаяли избавления и смотрели, в согласии с Богом, в насыщенное пара́ми летнее небо. Этот полный покоя страдальческий взгляд, так же как вчера – судорожные предсмертные движения ползущей под облачком жужжащих мух жабы, принес Хуго весть из глубин жизни, – весть, предназначенную единственно и только ему. Он не понимал ее, но его душа понимала, что призвана. На мгновение Хуго унесло далеко от Эрны, от участи Эрны, от фрау Тапперт, от Альберта, от этой улицы и упавшей лошади. Он стоял на пляже Сорренто (путешествие на Восток с родителями) и смотрел на дикое звериное стадо прибоя, что подпрыгивало к скалам и белыми лапами пыталось вцепиться в них, неустанно и тщетно.
Фрейлейн Эрна между тем отделилась от толпы зрителей и пошла дальше, не заботясь о Хуго. Прежде чем устремиться следом, он глянул еще раз на мостовую, чтобы проститься с бедной клячей. Кучер, который казался таким жестокосердным, опустился теперь на колени перед своим животным и любовно подложил мешок под удивительно длинную лошадиную голову.
На обратном пути бонна тоже не сказала мальчику ни слова. Когда же она обогнула последний угол, и в поле зрения Хуго попал манящий отцовский дом, он решил – страх грыз сердце, но решение бесповоротно, – осуществить ту мысль, что пришла ему сегодня на ум. То была вполне естественная и весьма губительная мысль.
Когда на вторую половину дня фрейлейн Тапперт отпустили, погода для прогулки была скверная, и Хуго, который сам этого захотел, сидел наедине с мамой в ее маленьком салоне. Мальчик щурился, полузакрыв глаза, на множество ярких украшений этой комнаты. Мамин антиквариат,
