Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Пуща спала еще. Не было даже проталин. Большие города муравьиного народа дремали под снегом. Только ворон, чтобы не платить муравьям за проигранное когда-то пари собственными детьми2, спешил поставить птенцов на крыло, пока вражеские города были просто мертвой хвоей. Было птенцам, конечно, холодно, но так тебе и надо, ворон. Не бейся об заклад на детей. Не лезь в спор, если не знаешь, голова глупая!
В эти дни явился в Татарскую Греблю нежданный гость — огромный и исхудавший самец-медведь.
Преждевременно встав из берлоги, совсем еще даже не вылинявший, голодный, за одну ночь разбросал ульи в мшанике мужика Шпирки Брижуна и неделю не появлялся, а потом, ночью, залез в конюшню Ничипора Щербы, завалил там кобылу с жеребенком, единственным достоянием семьи, напился теплой конской крови.
Его гнал голод. В следующую ночь он явился на задворках деревни, разбросал овчарню и задрал еще одного коня, а утром отнял корзину с яйцами у Верки Подопри-Комин. Баба несла корзину в Суходол, на рынок.
Единственный охотник деревни Щупак Лабудович (в Гребле кроме крещеных имен были и свои) устроил было засаду, но медведь неожиданно зашел почти ему в спину и рявкнул так, что Щупак бросил фузею и бежал до самой деревни. Медведь разбил ружье в щепки и той же ночью совершил попытку ворваться в хлев Щупака, за его конем. Словно мстил.
Терроризируемая деревня забиралась с закатом солнца в хаты и сидела так до утра. Медведь никогда не трогает людей — до первой крови, все равно — медведя или человека. Медведь не трогает и крупного скота. Этого вынудила к разбою мертвая пуща. И в разбое он был необузданным и умным. Невольно вспоминались слова предания, говорившего, что медведи — это люди, только что заросшие. Да более умные, так как убежали в лес, чтобы их не заставили работать.
Мужики жаловались. Пан Юрий начал готовиться. Матушка мучительно хмурила брови.
— Ну зачем?
— Коней валит, милая. Людей обездоливает.
— Испугайте да прогоните. Снег, а у него, единственного из зверей, голые пятки. Он голоден. — Родинка-мушка над верхней губкой матери дрожала.
— Но кто виноват, — посмеивался пан Юрий. — Ты знаешь почему медведь встает? Он летом загуляется с медведицами дольше остальных да не успеет жира накопить... Медведь — донжуан, как сказала одна глупая городская паненка.
— Юрась! — бросала мать последний козырь.
— Ну что ты? Пятки голые? Так сам виноват... «Медведи в пуще чернику сбирали, медведи чернику на ток рассыпали. Медведи весь день по чернике ходили, лепешки из ягод на пятках сушили. Четыре ноги аж под солнце вздымали, всю зимку черничные лапы сосали... Сма-ач-ненько!..»
— Не знаю... Не знаю, — говорила мать. — Его нельзя есть. Он как человек.
Все было напрасно. И лишь когда Алесь тоже захотел пойти с отцом, матушка так взглянула на него, что отец беспомощно пожал плечами в ответ на взгляд сына.
«Ничего не поделаешь, — говорили глаза пана Юрия. Потерпи, сынок. С весною на уток. Она свыкнется, примирится. Это так всегда. Нельзя. Не проси».
Из Гребли донесли, что медведь после каждого разбоя возвращается в свою берлогу и делает попытку уснуть снова. Видимо, потому, что проснулся так рано. И засыпает иногда. На день или на два.
...В день охоты Алесь решил было не вставать, чтобы излишне не портить настроения чужими сборами, но в четыре часа, во тьме, пан Юрий запел, направляясь в оружейную, и только возле двери умолк: вспомнил, что тот не едет и это радостное пение может на целый день удручить сына.
Алесь со злостью закутался в одеяло, собираясь уснуть, но не мог. Все равно следовало вставать и идти на сахароварню. Да и не мог он пропустить сборов: зрелище, возможно, еще более волнующее, нежели сама охота.
...На дворе, в подмерзшем снегу, переступали копытами кони. Скрипели полозья. Освещенные фонарями и факелами, слонялись туда-сюда люди. Бискупович и Юльян Раткевич распоряжались. В пятнах света вырисовывались сухощавые силуэты собак.
Псари держали их на сворках. Собак сегодня ждала трудная работа: хватать зверя сзади «за штаны», отвлекать его от охотников.
Шляхта из младших родов — семь человек — то и дело ставила ружья и рогатины возле крыльца и шла в комнату охотников, куда еще с вечера поставили столы: закусывать. Возвращались оттуда красные, тугие на раннем морозце, как помидоры. Пахло от них вином, свежим морозом, кожей и конским потом.
Переступали с ноги на ногу, скрипели белыми высокими валенками, ходнями и сапогами.
Фонари погасили, и снег стал лиловым, когда наконец явился отец. Синеглазый, смугловатый, белозубый.
Увидел Алеся и виновато шикнул румяными губами:
— Такова уж наша судьба, — смеялся васильковыми глазами пан Юрий. — Соловья не кормят байками, а женщин — мудростью.
Он был очень огорчен за сына.
— Ну ничего, ну брось. Слово тебе даю, всегда теперь будешь со мною.
Отец хлопнул сына по плечу и, пружиня, встрепенулся, как зверь: нет, ничего не бренчало, все было подогнано как следует.
Пан Юрий был во всем белом. Белые кабти, белые кожаные штаны, белая шуба, подбитая горностаем, белая, тоже горностаевая, шапка с заломленным, слегка заостренным верхом.
— А будь ты неладен! — вскрикнул он вдруг. — Так вот сам не проследи... Пиявки датские где?
— Вон свора, — ответил Кирдун.
— Еще одну, — бросил пан Юрий.
Снял шапку. Рассыпались блестящие белокурые волосы.
— Жарко.
— Выпил, что ли? — спросил Раткевич.
— Что я такой глупец, как твоего отца дети? Просто жарко. Вот-вот весна.
— Усмотрел, — отметил Януш.
Мальчишеская фигура пана Юрия опять содрогнулась. И не надо было, ведь проверял уже, но он просто не мог стоять спокойно.
— Хлопцы, хватит жрать! — возвысил голос пан Юрий. — А то как бы потом Андреева стояния не было. Давайте собираться.
Повели на налыгачах собак. Звонко заржал в свежем воздухе конь.
— Скорее, хлопцы, не терпится. Ну-ка, как к девкам, как к их козьему племени... Змитер! О, хитрая бестия, Змитер! Но-но, змей! Давай настоящего коня.
Бестия Змитер чесал затылок.
— Да я... оно... думал... чтобы это Змей... Пусть бы он.
Синие лукавые глаза отца смеялись. Он передразнил Змитра:
—
