Человек недостойный - Дадзай Осаму
Лежа на спине и придерживая на животе горячую грелку, я размышлял, не отругать ли Тэцу. И уже собирался сказать: «Слушай, это же не “калмотин”, а “хэномотин”!» – как вдруг взорвался хохотом. Похоже, «недееспособный» – существительное определенно комическое. Принял же я слабительное, чтобы уснуть, да вдобавок слабительное это называлось «хэномотин»[15].
Сейчас я и не счастлив, и не несчастен.
Но все пройдет.
Если и есть нечто подобное истине в мире «людей», где я до сих пор жил, как в авичи и раураке[16], то вот оно.
Все пройдет.
В этом году мне исполнится двадцать семь лет. В волосах полно седины, и почти все считают, что мне за сорок.
Послесловие
С безумцем, исписавшим эти тетради, я никогда не встречался лично. Однако я немного знал женщину, которая, по-видимому, фигурирует в этих записях как хозяйка тесного, с одной только стойкой бара в Кёбаси. Миниатюрная, с бледным лицом и маленькими раскосыми глазами, носатая, она производила впечатление скорее симпатичного молодого мужчины, нежели красивой женщины. События, описанные в тетрадях, происходили главным образом в Токио, предположительно в пятом, шестом и седьмом годах периода Сёва[17], но сам я два-три раза побывал в этом баре в Кёбаси вместе с друзьями и пил там «хайболлы» лишь в десятом году[18], когда начались открытые бесчинства милитаристов, поэтому иметь удовольствие встретиться там с автором этих записей никак не мог.
В феврале этого года я навещал друга, эвакуированного из Токио в Фунабаси, префектура Тиба. Во времена учебы в университете мы с этим другом были однокурсниками, теперь он преподает в одном высшем учебном заведении для женщин; целью моего визита было попросить у него помощи в устройстве брака одного из моих родственников, но я решил заодно купить каких-нибудь свежих даров моря для своей семьи про запас, поэтому в Фунабаси отправился с рюкзаком за спиной.
Фунабаси – довольно большой город на берегу мутной бухты. Мой друг живет там не так давно, и хотя я спрашивал у местных дорогу, называя его адрес, никто, по-видимому, не мог мне помочь. Мало того, что было холодно, так еще и плечи ныли от тяжести рюкзака, и я, привлеченный звуками скрипичной музыки в записи, которую включили в какой-то кофейне, толкнул дверь.
Хозяйка показалась мне знакомой, я завел расспросы и выяснил, что десять лет назад она действительно управляла тем самым маленьким баром в Кёбаси. И она сразу вспомнила меня, мы преувеличенно удивились, заулыбались и заговорили наперебой, причем не пытаясь даже, как часто бывало в то время, делиться впечатлениями от пережитых воздушных налетов и пожаров.
– А вы ничуть не изменились.
– Да что вы, я уже старая. Костями скриплю. А вот вы и впрямь смотритесь молодо.
– Какое там, у меня уже трое детей. Ради них за покупками и поехал.
Так мы и обменивались любезностями, как друзья, которые встретились впервые за долгое время, потом обсуждали новости, касающиеся общих знакомых, пока вдруг хозяйка изменившимся тоном не спросила, знал ли я Ё-тяна. Услышав от меня, что не довелось, она принесла и отдала мне три тетради и три снимка.
– Вдруг сгодится для романа, – сказала она.
Мне ничего не удается написать по чужим советам, и я собирался сразу отдать обратно все полученные материалы, но в фотографиях, как я уже писал во вступлении, чувствовалось что-то странное и загадочное, они заинтриговали меня, так что я, пообещав заглянуть на обратном пути, назвал хозяйке адрес, спросил, не знает ли она этот дом, и оказалось, что поскольку и она жила в этом городе недавно, то была знакома с моим другом-преподавателем. Время от времени он заглядывал к ней в кофейню. И жил совсем рядом.
В тот вечер мы выпили с другом, я заночевал у него и так зачитался тетрадями, что до самого утра не сомкнул глаз.
В них описаны события минувших дней, однако нет никаких сомнений, что они представляют интерес и для современного читателя. Мне показалось, что имеет смысл предложить какому-нибудь журналу опубликовать эти записи как есть, не предпринимая неловких попыток внести в них правку.
Единственным гостинцем, какой мне удалось раздобыть в этом городе для детей, стала сушеная рыба. С рюкзаком за спиной я покинул дом друга и завернул в кофейню.
– Спасибо за то, что помогли вчера. И кстати… – я сразу перешел к делу, – нельзя ли позаимствовать эти записи на некоторое время?
– Да, конечно.
– А этот человек – он еще жив?
– Даже не представляю. Лет десять назад на адрес бара в Кёбаси прислали пакет с этими тетрадями и снимками, отправил его наверняка Ё-тян, но на пакете ни его адреса, ни даже имени не значилось. Во время авианалета тетради попали к остальным вещам и чудом уцелели, а недавно я первый раз прочитала их от начала до конца…
– Вы плакали?
– Не то чтобы плакала… Нельзя так, человек же… А когда до такого доходит, это никуда не годится.
– Если с тех пор десять лет прошло, наверное, он уже умер. А тетради вам отправил, должно быть, в знак благодарности. В записях он кое-где преувеличивает, но вы с ним, похоже, здорово намаялись. Если все написанное здесь правда, будь я его другом, вероятно, сам отправил бы его в лечебницу для душевнобольных.
– Это его отец виноват, – бесстрастно произнесла она. – Ё-тян, которого мы знали, был такой покладистый и внимательный, если бы еще и не пил – нет, даже пусть бы пил… Славный был мальчик, совсем как божество.
