Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Благородные господа Загорские, князья Суходола и Вежи, собираются на войну.
— Куда на войну?
— Известно куда. На оршанское поле.
— Кого бить?
— Там скажут!
— А за что?
— А так, — пояснил отец. — Безо всякого повода. Королевский приказ.
Праздничные, они вышли на террасу, где их поджидала мать с маленьким Вацлавом, гувернеры и несколько слуг во главе с Кирдуном. Мать и Вацлав были в обычных праздничных одеждах из белого индийского муслина и кружев, герр Фельдбаух в сюртуке, месье Жано — в изящном черном фраке.
Зато слуги, подобно хозяину с сыном, были тоже в старинной паюцкой одежде.
Мать поздоровалась с сыном и стала с мужчинами. Все начали спускаться с террасы. Алесь шел, опустив глаза, когда вдруг что-то неосознанное заставило радостно задрожать его ресницы.
Он вскинул глаза — перед крыльцом стояли в праздничных нарядах Когуты: Михал, дед Данила, Андрей, Кондрат, Павел, Юрась. Только Марыли не было да старшего Стефана.
Бросился было к ним — рука отца властно сжала плечо.
Когуты стояли молча. Никто из них не смотрел на пана Юрия; только на Алеся смотрели все. И Алесь, ощущая почти физическую боль в сердце, шел к ним.
Только приблизившись, он увидел, как сильно они теперь отличаются от него, какой высохший и белый старик Данила, какая ссутуленная, пригнутая бременем земли, спина у Михала, какие неловкие движения у сынов, будто испуганных праздничной одеждой и удивительными обстоятельствами. Все они прятали глаза. Лишь Павлюк, удивленно и даже как-то отчужденно, смотрел на паныча.
Кирдун с уздечкой на плече зашел перед панами и стал лицо в лицо с Михалом.
Он протянул один конец уздечки Михалу, второй — пану Юрию.
— Где та уздечка, на которой ты водил этого стригуна? — спросил Халява.
— Вот, — торопливые пальцы Михала вытянули из-за спины сыромятную темную уздечку.
Кирдун взял и протянул второй конец этой уздечки пану Юрию. Так они и стояли, соединенные двумя уздечками, мужик и пан... Теперь говорил Юрий.
— Спал ли он под твоей крышей, дядька Михал?
— Спал... Как и сыновья.
— На тебе золотой на новую крышу. Дай клок соломы с крыши.
Дед Данила протянул пану три потемневшие соломины.
— Положи их куда следует, Кирдун, — сказал Загорский. — Пусть лежат, чтобы паныч помнил до последних дней.
Кирдун положил соломины в железный ларец, который держал слуга.
— Защищали ли паныча твои стены? — спросил Загорский.
— Защищали. Как сыновей, так и его.
— Дай, — попросил пан.
Андрей шагнул к панычу и достал из кожаной колиты щепоть сажи, жирной сажи со стены хаты.
— Мажь, — повелел отец. — Чтобы помнил.
Когда Андрей мазал сажей прядь волос на голове Алеся, мальчик поднял на него умоляющие глаза. И только Андрей, перехватив взгляд, незаметно для других улыбнулся ему краешком губ. Колиту с остальной сажей тоже спрятали в железный ларец.
— Водил ли ты его по земле, куда мы все пойдем? — спросил отец.
— Да, — ответил Михал.
— Тогда получай тридцать, — отец взглянул на Алеся и поправился: — нет, даже сорок восемь десятин... Тот клин, за Луговым. Чтобы тебе и детям твоим было по какой земле ходить... Эта земля освобождается от побора и во веки веков останется за твоей семьей.
Юрась, видимо, заранее подготовленный, встал на колени, и Юрий положил ему на руки щепоть подножного.
— Учил ли ты моего сына быть милосердным к животным, как это надлежит человеку?
— Да.
— Тогда получи семь коней-двухлеток и двух коров для женщин.
Ресницы у Алеся стали влажными. Что бы там ни было, а это его, Алеся, продавали сейчас, и в этом было его сходство с другими людьми в белом.
— Дом твой будет крепким, — огласил пан Юрий. — Под каждую пяту твоей хаты и хат сыновей ты положишь по десять рублей, так как воспитывал в труде и поте моего сына. Шесть сыновей — двести сорок рублей...
Кожаный мешочек брякнулся, упав между двумя строями. Алесь увидел, как Михал сгибается, чтобы поднять его, увидел волосы, поредевшие уже на затылке. И только тут ему пришло в голову, что это перед ним сгибается батька Михал, сгибается так, что розовеет кожа между поредевшими волосами.
Его заколотило. В мгновение он бросился к склоненному, сам поднял мешочек и, прижимаясь к Михалу, крикнул прерывисто:
— Что ж ты делаешь, это ведь позор?! Что ж ты делаешь, батька?!
На лицах некоторых слуг он заметил усмешки, не так уж и далекие от тени презрения. Но ему было все равно.
...На минуту у него потемнело в глазах, а когда свет снова разлился перед ними, он увидел, что он плотно сжат между Михалом и отцом.
— Что ты, глупенький, — шептал Михал. — Это ведь обычай, это просто обычай. Не нам его уж менять. Попроси прощения у пана отца.
А отец гладил его плечи и тоже шептал:
— Ты уж прости, сынок. Кто знал, что ты как девочка? Ну и ничего, ну и все. Теперь ты свободен, теперь многое можешь желать... Хочешь через неделю поехать на несколько дней к ним? Хочешь? Ну и ладно.
...Потом Алеся посадили на Ургу и пан Юрий повел его вокруг поместья. Остальные шли за ним. Отец остановился на высоком обрыве Днепра и обвел рукою все окружающее.
— Это твое, — произнес он. — Твоя земля и твое небо. Помни: всю жизнь ты будешь пить воду из Днепра и обмывать этой водой своих сыновей. И отнять это у тебя не может ни человек, ни Бог ни дьявол. Одна смерть.
Кирдун подошел к Алесю и прищепил к его оружейному ремешку кинжал и пистолет. Потом подал отцу короткий корд в серебряных, с золотыми травами ножнах.
Отец стал рядом с конем и засунул саблю в петлю высокого седла.
— Ты носишь хорошее оружие, чтобы не злоупотреблять им, и богатую одежду, чтобы не щеголять ею перед остальными.
И он слегка стеганул сына нагайкой по спине, а потом прикрепил арапник к другой петле седла.
— Помни.
За всеми этими церемониями не заметили, как устала пани Антонида. У нее заболела голова, и пан Юрий даже с некоторой радостью отпустил ее.
— Устал? — спросил отец, со снисходительной ласковостью заглядывая в глаза
