Джон Голсуорси - Цветок в пустыне
– Знаю, Джек, ты – защитник старины, но ты не должен привносить сюда свои пристрастия.
– Почему?
– Не хотел я рассказывать, но придётся. Он помолвлен с моей любимой племянницей Динни Черрел.
– С этой милой девушкой!
– Да. Помолвка не по душе никому из нас, кроме Майкла, который до сих пор боготворит Дезерта. Но Динни держится за него, и, думаю, её ничем не заставишь отступить.
– Она не может стать женой человека, от которого все отвернутся, как только его поступок получит огласку.
– Чем больше будут его сторониться, тем крепче она будет держаться за него.
– Люблю таких, – объявил Масхем. – Что скажете вы. Юл?
– Дело это не моё. Если сэру Лоренсу угодно, чтобы я молчал, я буду молчать.
– Разумеется, это не наше дело. Но если бы огласка могла остановить твою племянницу, я бы его разгласил. Чёрт знает какой позор!
– Результат был бы прямо противоположный, Джек. Мистер Юл, вы ведь хорошо знакомы с прессой. Предположим, что историей Дезерта займутся газеты. Это вполне возможно. Как они себя поведут?
Глаза Юла сверкнули.
– Сначала они туманно сообщат о некоем английском путешественнике; затем выяснят, не опровергнет ли Дезерт слухи; затем расскажут уже конкретно о нём, по обыкновению исказив целую кучу деталей, что печально, но всё-таки менее прискорбно, чем вся эта история. Если Дезерт признает факт, то возражать уже не сможет. Пресса в общем ведёт себя честно, хотя чертовски неточна.
Сэр Лоренс кивнул:
– Будь я знаком с человеком, который собирается стать журналистом, я сказал бы ему: "Будь абсолютно точен и будешь в своём роде уникумом". С самой войны я не встречал в газетах заметки, которая касалась бы личностей и была при этом достаточно точной.
– Такая уж у газет тактика, – пояснил Юл. – Наносят двойной удар: сперва неточное сообщение, потом поправки.
– Ненавижу газеты! – воскликнул Масхем. – Был у меня как-то американский журналист, вот тут сидел. Я его чуть не выставил. Уж не знаю, как он меня там расписал.
– Да, ты отстал от века, Джек. Для тебя Маркони и Эдисон – два величайших врага человечества. Значит, относительно Дезерта договорились?
– Да, – подтвердил Юл.
Масхем кивнул головой.
Сэр Лоренс быстро переменил тему:
– Красивые тут места. Долго пробудете здесь, мистер Юл?
– Мне надо быть в городе к вечеру.
– Разрешите вас подвезти?
– С удовольствием.
Они выехали через полчаса.
– Мой кузен Джек Масхем должен остаться в памяти нации. В Вашингтоне есть музей, где под стеклом стоят группы, изображающие первых обитателей Америки. Они курят из одной трубки, замахиваются друг на друга томагавками и так далее. Следовало бы экспонировать и Джека…
Сэр Лоренс сделал паузу.
– Вот тут возникает трудность. В какой позе законсервировать Джека? Увековечить невыразимое всегда сложно. Схватить то, что носится в воздухе, сумеет каждый. А как быть, если поза вечно одна и та же – насторожённая томность, и к тому же у человека осталось своё собственное божество.
– Внешняя форма, и Джек Масхем её пророк.
– Его, конечно, можно было бы представить дерущимся на дуэли, – задумчиво продолжал сэр Лоренс. – Дуэль – единственный человеческий акт, при котором полностью соблюдаются все внешние формы.
– Они обречены на исчезновение, – отрезал Юл.
– Гм, так ли? Нет ничего труднее, чем убить чувство формы. Что такое жизнь, как не чувство формы, мистер Юл? Сведите все на свете к мёртвому единообразию, форма останется даже тогда.
– Верно, – согласился Юл. – Но культ внешней формы доводит это чувство до совершенства и стандарта, а совершенство давно приелось нашим блестящим юнцам.
– Удачно сказано! Но разве они существуют и в жизни, а не только в книгах?
– А как же! Существуют и, выражаясь их же словечком, чихают на все. Да я лучше соглашусь до смерти кормиться в бесплатных столовых для безработных, чем хоть раз провести конец недели в обществе таких блестящих юнцов!
– Я что-то не сталкивался с ними, – усомнился сэр Лоренс.
– Тогда возблагодарите господа. И днём, и ночью, и даже совокупляясь, они заняты одним – разговорами.
– Вы, кажется, их недолюбливаете?
– Ещё бы! – выдавил Юл и стал похож на изваяние средневековой химеры. – Они не выносят меня, а я их. Надоедливая, хотя, к счастью, немногочисленная шайка!
– Надеюсь, Джек не впал в ошибку и не принял молодого Дезерта за их собрата? – осведомился сэр Лоренс.
– Масхем никогда не встречал блестящих юнцов. Нет, его просто раздражает лицо Дезерта. Оно у него чертовски странное.
– Падший ангел! Гордыня – враг мой! – сказал сэр Лоренс. – В нём есть что-то прекрасное.
Юл утвердительно кивнул головой:
– Лично я ничего против него не имею. И стихи он пишет хорошие. Но Масхем каждого бунтаря готов предать анафеме. Он любит интеллект с заплетённой гривой, выезженный и послушный узде.
– Мне кажется, что они с Дезертом могли бы столковаться, если бы предварительно обменялись парой выстрелов. Странный народ мы, англичане! – заключил сэр Лоренс.
XIV
Когда примерно в тот же час дня Эдриен, направляясь к брату, пересекал убогую улочку, которая вела к дому викария прихода святого Августина в Лугах, он увидел в шестом подъезде от угла картину, достаточно полно характеризующую англичан.
Перед этим лишённым будущего домом стояла санитарная карета, и на неё глазели все окрестные жители, которым она пока ещё была не нужна. Эдриен присоединился к кучке зрителей. Два санитара и сестра вынесли из жалкого здания безжизненно вытянувшегося ребёнка; за ними выскочили краснолицая женщина средних лет и бледный мужчина с обвислыми усами, рычащий от ярости.
– Что тут происходит? – спросил Эдриен полисмена.
– Ребёнка нужно оперировать. А эти орут, словно его не лечить, а резать собираются. А, вот и викарий! Ну, уж если он их не уймёт, тогда никому не справиться.
Эдриен заметил брата. Тот вышел из дома и приблизился к бледному мужчине. Рычание прекратилось, но женщина завопила ещё громче. Ребёнка положили в автомобиль; мать неуклюже рванулась к задней дверце машины.
– Рехнулись они, что ли? – удивился полисмен и шагнул вперёд.
Эдриен увидел, как Хилери опустил руку на плечо женщины. Та обернулась" видимо собираясь издать громогласное проклятие, но ограничилась тихим хныканьем. Хилери взял её под руку и неторопливо повёл в дом. Карета тронулась. Эдриен подошёл к бледному человеку и предложил ему сигарету. Тот принял её, сказал: "Благодарю, мистер", – и последовал за женой.
Всё закончилось. Кучка зрителей рассеялась, остался один полисмен.
– Наш викарий – просто чудо! – воскликнул он.
– Это мой брат, – сообщил Эдриен.
Полисмен взглянул на него гораздо почтительнее, чем раньше.
– Викарий – редкий человек, сэр.
– Согласен с вами. А ребёнок очень плох?
– Без операции до ночи не доживёт. Родители как нарочно тянули до последнего. Ещё счастье, что викарий оказался поблизости. Бывают же такие – скорей помрут, чем лягут в больницу, а уж детей и подавно туда не пустят.
– Чувство независимости, – пояснил Эдриен. – Я их понимаю.
– Ну, раз уж вы так рассуждаете, сэр, мне приходится соглашаться, но всё-таки странно: живут они жутко, а в больнице им дают все самое лучшее.
– Смирение – паче гордости, – процитировал Эдриен.
– И то верно. По-моему, они сами виноваты в том, что существуют трущобы. Здесь кругом самые трущобные кварталы, а попробуйте людей с места тронуть, – они вам покажут. Викарий вот затеял реконструкцию домов вроде бы так это называется. Хорошее дело! Я схожу за ним, если он вам нужен.
– Ничего, я подожду.
– Удивительно, чего только люди не терпят, чтобы никто в их жизнь не лез! – продолжал полисмен. – Эй, парень, проваливай! Нашёл место, где харкать!
Человек с ручной тележкой, который сложил губы так, словно собирался выкрикнуть: "Ух ты!" – мгновенно изменил их положение.
Эдриен, заинтересованный путаной философией полисмена, медлил в надежде услышать ещё что-нибудь, но в этот момент появился Хилери и подошёл к ним.
– Не их вина будет, если она выздоровеет, – буркнул он, поздоровался с полисменом и осведомился: – Ну как петунии, Белл? Растут?
– Растут, сэр. Моя жена на них не наглядится.
– Чудно! Вот что, Белл, когда сменитесь, зайдите в больницу, – вам ведь по дороге, – и справьтесь там от моего имени, как девочка. Если плохо, звоните мне.
– Обязательно зайду. Рад услужить вам.
– Благодарю, Белл. А теперь, старина, пойдём выпьем чаю.
Миссис Хилери была на собрании, и братья пили чай вдвоём.
– Я пришёл насчёт Динни, – объявил Эдриен и рассказал то, что было ему известно.
Хилери долго раскуривал трубку, потом заговорил:
– "Не судите, да не судимы будете". До чего же удобная заповедь, пока тебе самому никого судить не надо! А когда надо, так сразу видишь, что ей грош цена: всякое действие основано на суждении, вслух или про себя неважно. Динни сильно влюблена?
