Эрве Базен - И огонь пожирает огонь

— Половина двенадцатого, — ответила Мария. — Бедный мой мальчик, придется тебе снова лезть наверх: Легарно могут приехать с минуты на минуту.

Оба вздохнули. И словно натянулась связующая их резина — то был взгляд двух влюбленных, которым предстоит расстаться.

— Я, кажется, не рад их приезду, — заметил Мануэль. — Эти три дня мы жили почти нормальной жизнью.

— Не надо так уж огорчаться, — откликнулась Мария. — То, что происходит сейчас, забудется быстро, главное же, и ты это знаешь, что с нами будет.

Она протянула ему руку, и он увидел спокойное, ласковое, исполненное решимости лицо — такое выражение бывало у нее, наверно, когда она ухаживала за чужими детьми. Что с нами будет… Неопределенное будущее не возместит сегодняшнего счастья, недаром голосу Марии недоставало тепла. Но Мануэль понял это по-своему и, поднявшись на три ступеньки, ласково сказал:

— Прости меня, Мария, мне бы не хотелось, чтобы ты сердилась на меня из-за случайно вырвавшихся слов.

— На тебя, Мануэль?

И она рассмеялась так легко, как не умеют смеяться мужчины, которые придают слишком много значения своим словам.

— Ты имеешь в виду наш сегодняшний спор? Но споры у нас уже бывали, дорогой, и, наверное, будут еще. Мы с тобой — образец компромисса, какого не встретишь в сегодняшнем мире.

— Еще бы! — согласился Мануэль. — Думается, если бы порядки в нынешнем мире были иные, мне не пришлось бы сейчас лезть в свою конуру.

Она приложила два пальца к губам, как бы прося его замолчать и одновременно посылая ему воздушный поцелуй. И, не дожидаясь, пока Мануэль поднимется по лестнице, она, слегка припадая на еще не окрепшую правую ногу, принялась осматривать комнаты, чтобы сдать законным владельцам дом в образцовом порядке.

А наверху Мануэль, вернувшись на свой теперь одинокий надувной матрас, нервно закурил было сигарету, но тут же спохватился и погасил ее.

Что же они наговорили друг другу после очередного взрыва сладостного неистовства, которым они отпраздновали свое пробуждение? И зачем? В конце праздника, длившегося целых три дня, может, конечно, возникнуть желание оставить отметину, подпустить в мед ложку дегтя. Да уж, глупее не придумаешь… Так что же было? Мария, натягивая белье, мило подшутила над собой, заявив, что чувствует себя раком-отшельником, потому что он забирается куда только может — в старую пустую раковину, например, — лишь бы спрятать нижнюю, не прикрытую панцирем, вечно уязвимую часть своего тела. Чистосердечное признание. Признание, подразумевающее, что она любит эту свою раковину, быть может, слишком твердую, но зато надежную, иначе говоря, любит тот образ жизни, который он должен ценить больше, чем кто бы то ни было, он, который…

Ну нет! Неверное сравнение. Тут все и началось. Сидя на краю постели, даже еще не одевшись, они начали ставить все на свои места — заводить спор о взглядах и вере, сравнивать их достоинства, их силу воздействия… Ну и финал, конечно, получился совсем уж идиотский:

— В конце концов, Мария, почему же искупление, раз оно все искупило, не искоренило в нашем мире угнетение и нищету?

— А почему, Мануэль, ваши друзья могут быть такими жестокими — даже друг к другу, — стремясь внедрить ту модель счастья, которая представляется им верной?

Потрясенная собственным умозаключением, Мария так и осталась с раскрытым ртом, точно слово «счастье» застряло у нее в горле, и, чтобы положить конец разговору, побежала на кухню, а вернувшись, принялась весело болтать всякую ерунду: что велик аллах и наступает рамадан, а потому, кроме чая — притом с умеренным количеством сахара, — ей нечего больше предложить и что она серьезно подумывает, не пойти ли на ближайший базар…

И она бы, наверно, пошла, если бы не звонок Сельмы. Пожевывая потухшую сигарету, Мануэль вдыхал ставший для него теперь родным запах воробьев, слушал их чириканье, их крикливые ссоры, размышлял. Ведь любовь — дитя случая, и нужно время, чтобы эта мысль в тебе улеглась, тем более если ты принадлежишь к той проклятой категории так называемых «серьезных людей», которые, даже когда им хорошо, не без опаски поддаются новому чувству. Последние три дня Мануэль, обостренно, болезненно сознавая, сколь хрупко его счастье, все повторял: «По крайней мере, у меня это было». И тут же: «Но что — это?»

И чего оно стоит? Когда в жертву любви приносится все, она проявляется точно так же, как и тогда, когда обходишься без жертв. Но разве в данном случае она не особая? И разве может он, Мануэль, примириться с тем, что все зависит от процентного содержания тестостерона? Недаром же поется: «Мне хотелось бы сделать с тобою еще кое-что, чтобы ты убедилась, насколько ты мне дорога…» Словом, покончив с ярмаркой женщин, прошедших по его холостяцкой жизни, Мануэль II остался тем же мужчиной, у него те же привычки, он так же себя ведет, как и Мануэль I. Единственный родственник, которого он в своей жизни знал — прыщавый ловелас, — как-то совершенно уничтожающе высказался по этому поводу: «Что уличная девка, что монашенка, поверь мне, на деле — все одно».

То, что это глупость, в основе которой лежит обида на весь слабый пол, Мануэль ни секунды не сомневался. И все же к «личной жизни» он относился несколько настороженно, а среди членов его партии многие просто отрицали ее, следуя знаменитому изречению: «Влюбленные — плохие солдаты революции», столь похожему, впрочем, на слова святого Павла: «Мужчина без женщины безраздельнее отдается делам божиим».

— Идиоты, сущие идиоты, и первый среди них — я! — сквозь зубы бурчал Мануэль. — Бедняга! Ты что же, утратил все свое красноречие, обнаружив, что способен делить с кем-то жизнь? Помнишь Аттилио, который погиб у тебя на глазах? У него ведь тоже была очаровательная жена; решившись наконец женить— ся, он долгое время не мог прийти в себя и всякий раз смущенно улыбался, принимая поздравления. А теперь вот и ты в замешательстве и так же глупо склоняешься перед предлогами: «в, для, при, с, из-за», не считая других оборотов, которые ты вдалбливал когда-то ученикам на уроках грамматики: «рядом с, по словам, в присутствии», и еще двадцати других, неизменно сопутствующих личному местоимению «ТЫ». Что же это? Выходит, тебе нужно оправдываться перед собой в том, что ты счастлив. Выходит, тебе нужно ставить себе в пример других.

Добрых полчаса он еще думал об этом.

— А может быть, больше всего тебя смущает все-таки то, что ты переживаешь пору медового месяца, тогда как для тысяч других это самая горькая пора? — пробормотал он, и в эту минуту на улице хлопнула дверца машины.

На мгновение замерев, Мануэль потянулся, прильнул к глазку. По саду шли Оливье и Сельма, но Вика с ними не было.

Через пять минут раздался условный сигнал, позволявший Мануэлю сойти вниз, в гостиную, где его ждала Мария, — у него возникло странное чувство, будто роли переменились, и они с Марией принимают гостей, ввалившихся с кучей чемоданов к ним в дом. К тому же Сельма выглядела крайне смущенной — своим животом, а в особенности невеселыми вестями, которые она принесла, равно как и подробностями о том, что на самом деле произошло в доме, которые успела сообщить ей Мария. Мужчины, одинаковым жестом обнимавшие плечи своих подруг, были в не меньшем смятении.

— Раз уж все так сложилось, — призналась Сельма, — мне ничуть не жаль уезжать из этой страны.

— Не волнуйтесь, — тотчас вмешался Оливье, увидев, как побледнела Мария. — Патрон только что уведомил меня, что я объявлен персоной нон-грата и через десять дней мы должны вернуться во Францию. Но он надеется найти возможность отправить вас раньше. Потому мы и оставили Вика в посольстве: мне нужно было встретиться с вами, чтобы через час передать патрону ваш ответ.

— Не паникуй, — сказал Мануэль, крепче прижимая к себе Марию.

Это обращение «ты» заставило Сельму улыбнуться. Марию зашатало, точно дом вдруг поднялся в воздух и теперь он медленно опускается на землю.

— Я сейчас удивлю вас, — продолжал Оливье, — но, вероятно, для очистки совести и в то же время в знак порицания излишне жестоких репрессий американцы, которых наше посольство попыталось осторожно прощупать, согласны вам помочь.

— Американцы! — воскликнула Мария.

Крыша снова поползла кверху.

— Кроме них, никто не сможет вам помочь, — стоял на своем Оливье, не глядя на Мануэля и, как и Мария, не питая особых иллюзий. — Хотя хунта заинтересована в том, чтобы не слишком афишировать их помощь и, конечно, будет яростно протестовать после того, как все совершится, но она никогда не осмелится перехватить машину или вертолет с их опознавательными знаками. Не забывайте, что американский флот курсирует в водах…

— Да-да! — еле слышно сказал Мануэль.

Страдал он невыносимо и, крепко стиснув одной рукой плечи Марии, а другой прижимая к себе ее голову, пытался что-то придумать, чтобы не сразу отвергать предложение, приняв которое он избавил бы от себя хозяев дома.