Элиза Ожешко - Над Неманом
Да кто ж она такая? Какое у нее место и значение в среде тех, с кем она жила? О, ей когда-то сказали, — и теперь она соглашалась с этим, — она была бог весть кто!
Голова у нее горела. Юстина схватилась за нее обеими руками и почувствовала, что горло ее спазматически сжимается.
С широкой поляны долетали порывы ветерка и ласково обвевали ее волосы. Она начала понемногу успокаиваться. Сквозь слезы видела она, как сочувственно глядят на нее синие глаза васильков и зеленые колосья, еле колеблемые ветром. Вон в нескольких шагах растет высоко поднимающаяся над хлебом раскидистая полевая груша; дерево, сучья и даже листья кажутся на солнце золотыми. Юстина огляделась вокруг, и ее нахмуренный лоб мало-помалу разглаживался, — видно, она начинала забывать о себе и своих волнениях. Она наклонилась, сорвала колос и начала рассматривать его молодые зерна.
Лиловый мотылек взвился из-под ее ног и, кружась, полетел над нивой; она долго следила за ним взглядом, пока он не исчез. Теперь она уже находилась в нескольких шагах от полевой груши; ее сразу оглушило звонкое щебетанье бесчисленного множества птичек, которые прыгали, порхали и покачивались в золотой листве. В это же самое время за стеною ржи, но невдалеке, раздался какой-то голос.
То был сильный и чистый голос мужчины:
— Гей, Каштан, гей, гей!
А через минуту:
— Тише, гнедой, ти-ше!
В этом крике, разносившемся по полю, слышалось что-то живое, бодрое. Затем раздался напев народной песни, начинающейся словами:
На пути-дороженькеЯвор распускался,Далеко ль ты, Ясь, верхомУскакать собрался?
Явора там не было; у подножья груши узкая тропинка обрывалась, и высокая рожь длинною прямою линией окаймляла полосу темной, свежевспаханной земли.
Юстина остановилась под грушей. С одной стороны вдали виднелась большая деревня, с другой, но уже ближе, раскинулись холмы, поросшие деревьями; напротив, куда глаз хватал, тянулись поля овса и цветущего гороха. Тропинка, по которой шла Юстина в глубь равнины, оборвавшаяся у полосы вспаханной земли, упрямо выбегала в нескольких шагах и, перерезав белою лентой пушистую зелень гороха, снова пропадала в овсе.
От одного из холмов к полевой груше подвигался плуг, запряженный парой лошадей, — одной караковой, другою гнедой, с белою переднею ногой и белым пятном на лбу. За плугом, придерживая его высоко торчащие ручки, шел высокий, статный человек в белой холщевой свитке, в длинных, по колени, сапогах и в небольшой шапке с козырьком, из-под которой сзади выбивались его золотистые волосы. Он шел прямо, ровным шагом, без всякого видимого усилия; толстые веревочные вожжи, связанные вместе, были перекинуты через плечо. Теперь он уже напевал третий куплет песни:
Рыбаки! Скорее сети запустите,Пригожего Яся на берег тащите!
Плуг шел довольно скоро; лемех глубоко взрезывал землю; по железу, не переставая, текли ручейки темной, рассыпающейся мелким песком земли.
Небольшие лошадки с лоснящейся шерстью шли ровно и весело, а неподалеку от них несколько ворон, словно заглядывая им в глаза, неуклюже скакали впереди или степенно, опустив клювы, усаживались на свежих комьях.
Вдруг пахарь перестал петь, на лице его отразилось удивление. Быстрым движением руки он снял с головы шапку, придержал лошадей и с недоумением и замешательством стал смотреть на женщину, которая так неожиданно остановилась перед ним. Губы его раскрылись, а из-под золотистых усов показались белоснежные зубы. Он усмехнулся, отвернулся в сторону, откашлялся и, наконец, будто боясь громко заговорить, тихонько спросил:
— Вам, паненка, не нужно ли чего? Может, вам дорогу показать, или вы работников пана Корчинского ищете?.. Они там, за горкой…
Он остановился, готовый идти, куда ему прикажут. Юстина сделала несколько шагов по узкой зеленой полосе, отделявшей рожь от вспаханной земли.
— Благодарю, — ответила она, — я вышла погулять и сама не знаю, как здесь очутилась…
Он движением головы указал на тропинку, видневшуюся во ржи.
— Вас вот эта тропинка привела, — заметил он. — Да это ничего, что вы так далеко от дома зашли. Можно вернуться прямой дорогой — вон там… между овсом идти, и выйдете как раз против околицы, а оттуда до панского двора рукой подать…
Он говорил уже громче, с видимым желанием казаться любезным и услужливым. Его рука указывала на овсяное поле, перерезанное дорогой.
Юстина смотрела на его движения, которым стройность фигуры придавала особую ловкость и гибкость; она не могла не заметить, что в его голубых ясных глазах, помимо замешательства, виднелась тщательно скрываемая, но все-таки вырывавшаяся наружу радость.
— Пан Ян Богатырович? — несмело спросила она.
Его обнаженный белый лоб вспыхнул румянцем, а румяные загорелые щеки стали совсем пунцовыми.
— Как же, как же! — ответил он и, дотрагиваясь пальцами до плуга, с опущенными глазами, тихо спросил:
— А вы откуда знаете, кто я такой?
— Я вас иногда вижу… тетя Марта часто мне говорила о вашем отце и дяде…
Он снова повернул голову в сторону, откашлялся и уже смелее ответил:
— Верно, о дяде Анзельме; он когда-то близко знал панну Марту…
Он круто прервал свою речь и, видимо, отваживаясь на большую смелость, прибавил:
— И я когда-то бывал в Корчине, отец меня брал с собой, а уж потом никогда не бывал. Зачем и ходить, коли дела нет?
Ему, вероятно, пришла на память какая-нибудь неприятность. Он смело поднял голову, наморщил брови, опустил руки на плуг и крикнул на лошадей: «Тише, Каштан! Гнедой, тише»!
Плуг снова двинулся, только уж гораздо медленнее, и снова лемех глубоко взрезывал рыхлую пашню, а по блестящему железу стекали ручейки темной размельченной земли.
Юстина узким краем ржаного поля шла рядом с плугом и с недоумением вглядывалась в недовольное лицо своего спутника. С минуту помолчав, она спросила, указывая рукой на один клин:
— По клеверу?
— Да, по клеверу.
— Под пшеницу?
Он бросил на нее быстрый взгляд, в котором мелькнули недоверие и опасение. Он мог подумать, что над ним насмехаются.
— А вы хорошо знаете хозяйство?
Теперь смутилась Юстина. Действительно, она почти ничего не знала о той земле, по которой ходила, которая нередко пробуждала в ней восторг и любопытство. Кое-что она могла еще усвоить из разговоров окружающих ее лиц, но к полевым работам никогда не присматривалась. В эту минуту ее дивила легкость, с которой молодой пахарь справлял свою работу. Она воображала, что пахать так трудно.
— Разно бывает, — ответил Ян. — Бывает, что тяжело, бывает и легко. Первое — от почвы зависит, а потом от привычки и от силы. К тому же и плуги теперь иные, чем были встарь. Для меня десятину вспахать все равно, что на прогулку пойти.
При последних словах он бойко встряхнул головой, и белые зубы его снова блеснули из-под золотистых усов. Видимо, сознание своей силы и пригодности к работе, которою он занимался всю жизнь, делало его довольным и гордым. Вообще в фигуре, движениях и разговоре его как-то странно сочетались и дикая застенчивость, и гордая самонадеянность, и чуть ли не девичья стыдливость, и мужская зрелая сила. Ему, видимо, хотелось быть живым и разговорчивым, а вместе с тем любезным и вежливым. В эту минуту, по крайней мере, живость и разговорчивость победили робость. Поправив что-то у плуга, он выпрямился, хлестнул вожжами лошадей и с сияющим лицом заговорил:
— Сегодня я никак не ожидал бы увидеть вас в поле. Все говорят, нынче в усадьбе бал.
— Не весело мне было на этом балу, вот мне и захотелось выйти в поле, — живо и совершенно невольно вырвалось у Юстины.
Улыбка пропала с лица Богатыровича. Он посмотрел на Юстину более долгим и смелым взглядом.
— Я давно знаю, — тихо сказал он, — что вам там не всегда бывает весело. Людям рта не заткнешь, да и по лицу человека видно, что у него на сердце кроется. А я вас хоть издали, но часто вижу.
Он остановился. Голос его, — этот сильный голос, который целую околицу оглашал громкою песней, — как-то дрогнул и оборвался. Немного спустя он докончил:
— Может, вы гневаетесь на меня, что я посмел так говорить с вами?
И, беспокойно наклонив голову, он заглянул в лицо идущей с ним рядом девушки. Щеки ее горели, но не гневным румянцем, — напротив, из-под опущенных ресниц она подняла на него свой приветливый взор.
Снова его румяные щеки стали пунцовыми.
— Вы и знать не знаете, что я на вас по временам смотрю, и разные мысли мне в голову приходят. Солнышко не видит малой пташки, а все-таки она петь начинает, когда оно взойдет, никто ей этого запретить не может; она «хоть и в низком кустике живет, а все-таки у нее и песня, и воля свои!..»
