Владимир Орлов - Солёный арбуз
Для того чтобы войти в баню, надо было сложиться вчетверо. И в самой бане надо было сократиться до спиркинского размера. В бане было черно, как в кинотеатре, и керосиновая лампа, доставленная Кешкой, черноту разогнала только в жалком, мокром от пара углу. Где-то там, в центре черноты, неоновой рекламой горели раскаленные угли, шипели зловеще. Букварь согнулся, и все это переставало ему нравиться.
Радовало только тепло. Оно обволакивало, благодушное и ленивое. Промокшие, привыкшие к перестуку зубов, в последние черные вечера они мечтали об этом тепле. Сегодня с утра шел дождь, похожий на снег, или снег, похожий на дождь, и только из-за тепла согласился Букварь отправиться на Тринадцатый километр, к Кешкиной знакомой Даше, в легендарную баню по-черному
Вещи клали на лавку. Лавка была старая, шершавая и теплая, как ладонь. Сапоги приткнулись к бревнам стены. Голый Кешка бегал рядом, снова тряс веники, бормотал что-то себе под нос и деловито пробовал пальцами воду в алюминиевых ведрах. Букварь робко переступал с ноги на ногу, ощущал мокрые доски пола, чувствовал себя неквалифицированным ассистентом колдуна и, чтобы не мешать банной магии, сдвинув ватники и брюки, уселся на влажный кончик лавки.
— Сейчас, — пообещал Кешка. — Считай себя счастливым. Испытаешь восьмое чудо света. Или девятое.
Кешка организовывал чудо. Неоновые угли шипели от нетерпения, готовились сжечь джебскую воду, выплеснутую из ведра, горячим паром отбросить ее в черные бревенчатые стены. Кешка переливал воду из одного ведра в другое. Он колдовал. Он был алхимиком. Ему не хватало только реторт, мензурок и гнутых стеклянных трубок.
Дома, под Суздалем, Букварь ходил мыться в обыкновенную баню с оцинкованными шайками, душем, инвалидами-банщиками, кафельным полом и оживленной очередью за пивом. В той бане не было пара и никаких фокусов не было.
— Как ты прожил двадцать своих лучших лет? — сказал Кешка. И пообещал снова: — Сейчас.
Букварь собирался ответить Кешке, но, пока он искал слова, Кешка выпрямился, потряс правой рукой алюминиевое ведро, ловко подбросил вверх, схватил двумя руками его белое дно и, резко, зло заорав: «Ложись!» — плеснул заколдованную воду в неоновые угли. Угли взорвались, но у них не было пламени. Они зашипели зловеще и громко.
Букварь инстинктивно сжался на лавке, готовый стерпеть все. Но ничего не изменилось, только стало жарче, очень жарко. Кешка обернулся, Букварю показалось, что он подмигнул ему, и вдруг Кешку словно ударило током. Кешка захохотал резко, истерически, но пар обволакивал звуки, и Кешкин смех рвался словно из воды. Кешка бросился к двери, толкнул ее и, голый, выскочил на замерзшую землю в снежный дождик, на улицу, по которой ходили люди. Он влетел обратно в черноту бани, опустился на пол и пополз на карачках к полуоткрытой двери. Вытянулся у двери на полу, положив голову на порог, глотал холодный сладкий воздух, перемешанный с мокрым снегом.
Букварю стало смешно. Сначала он смеялся тихо, а потом захохотал громко и безудержно. И тут горячее обволокло его. Поползло в нос, в рот, в легкие.
Букварь сорвал дыхание, хотел броситься к двери, перепрыгнуть через Кешку и бежать, бежать. Но пальцы его вцепились в лавку, и он решил, что вытерпит все и не сдвинется с места.
Жгло нестерпимо. Жгло уши, плечи и шею. Словно на них положили утюги. Букварю казалось даже, что уши, плечи и шея у него шипят. Дышал тяжело и часто. «Давай сюда», — хрипло шепнул Кешка. Букварь мотнул головой. Несколько раз он советовал себе соскочить с лавки, но тут же говорил: «Посижу еще чуть-чуть, чуть-чуть...» — и сжимал пальцы до боли. Скрипел зубами. И пар не выдержал. Ослаб. Уступил.
Кешка встал, закрыл дверь, сунул голову в ведро с холодной водой.
— А ты врал, что никогда не парился. — Нет.
— Ладно, ты погрелся. Теперь постучи веником по мне. У кирпичей стояла еще одна лавка. Кешка вытянулся на ней. Букварь с умным видом опустил веник в воду.
— Ты что, сдурел! — завопил Кешка. — Ты меня не бей! Я тебе не ковер! Ты ко мне пар подгоняй. Ласково.
Кешка ворочался на лавке, крякал, ахал, стонал от удовольствия, кричал: «Жарче, жарче!» и потом: «Холодненькой!» — смаковал все положения — на спине, на животе, на боку. И Букварь подумал с завистью: «Вот человек, умеет все делать с аппетитом».
Потом Букварь лежал на спине и видел Кешкино лицо. Чернота стала теперь полумраком. Кешкино лицо играло, двигались его тонкие губы, блестели его глаза, губы шептали и пели что-то. Движения у Кешки были пластичные, отработанные и красивые, и Букварь подумал, что Кешка талантлив. Ведь талант может быть в любом деле. Кешка был талантливым банщиком.
Сердце у Букваря замирало в какой-то теплой и сладкой истоме каждый раз, когда веник гнал березовый пар.
Тело, расслабленное, размягченное, спало, отдыхало, было отрешено от всего, а по нему, по красной коже били и били струи мокрого тепла. Букварь тоже крякал, ахал, стонал от удовольствия и просил шепотом: «Холодненькой!»
— Ладно, хватит, — сказал Кёшка.
Букварь промокал себя простыней, пытался надеть майку, но она тут же становилась мокрой и прилипала к телу. Кешка в одних трусах, в сапогах на босу ногу, с вещами в руках толкнул дверь и выскочил на мокрый снег. Букварь взял лампу и в чем был зашагал за ним к избе.
Они шли по грязи, по холоду, по мокрому снегу, голые, не спеша, смакуя каждый шаг. Букварь видел, что Кешка испытывает удовольствие, и, если бы рядом была ледяная прорубь, он бы нырнул в нее.
В избе на столе стояли жбан с рассолом, миска с желтыми прошлогодними огурцами и кувшин с янтарным медовым квасом.
Даша улыбалась, разливала квас в граненые зеленоватые стаканы, а Букварь следил за ее руками, полными и чуть смуглыми.
— Я сейчас приду, — сказала Даша.
Кешка пил рассол из жбана, держал жбан обеими руками высоко перед лицом, пил долго и громко, причмокивая и охая. Букварь, хрупая, жевал мягкие огурцы, чувствовал, как приходит к нему блаженное состояние, которого он никогда не испытывал. Букварь жевал и улыбался. Было хорошо и оттого, что он не сбежал с лавки, и оттого, что, не одеваясь, прошли они по улице, по мокрому снегу.
— Здорово!
— Другой бы спорил, — сказал Кешка, — а я не буду. Не такой у меня характер.
Жбан стоял на столе, а Кешка сине-желтым клетчатым рукавом рубахи вытирал рот.
— Теперь я понимаю, из-за чего вы с Николаем в такую грязь таскались сюда, на Тринадцатый километр.
— Из-за чего?
— Из-за этого.
— Нет, — лениво сказал Кешка. — Не из-за этого.
— А из-за чего?
— Из-за нее. Хорошая? — Потом Кешка добавил веско: — Из-за женщин.
— А Николай?
— И Николай.
— А как же Ольга?
— А что Ольга?
Даша вошла тихо, поставила на стол тарелку с шанежками, уселась на застеленной кровати, сложив полные, чуть смуглые руки на коленях. У нее была черная коса, толстая и тугая.
— Вода в Джеби прибывает, — сказала Даша. — И в Тубе и в Канзыбе тоже. Вчера днем двое шоферов перебирались через Тубу вброд. Застряли метрах в десяти от берега. А вечером пошла большая вода и покатила машины — техничку и «газик». «Газик» вез пряники и консервы. Теперь над машинами буруны.
— Это нам не страшно, — сказал Кешка, — мы в Кошурниково переезжаем.
— В Кошурниково?
— Николай вчера с начальником поезда договорился. После разговора с Зименко. Знаешь Зименко?
— Знаю. Такой длинный.
Они говорили долго. Говорили о важном и о пустяках. Шутили и смеялись, и Кешка хохотал, вытирал лицо розовым полотенцем, но лицо его тут же становилось мокрым, и его снова приходилось вытирать. Букварь сидел молча, уставясь в одну точку, и твердил себе: «Этого не может быть...»
Когда Даша вышла, он спросил:
— А как же Ольга?
— Ты, Букварь, до тошноты наивный, — сказал Кешка. Букварь встал.
— Ты куда?
— Я пойду, — сказал Букварь. — Мне надо.
— Брось ты! Вечером же собирались! Что творится на улице. Дождь и снег! Наводнение вот-вот начнется...
— Я пойду, — сказал Букварь. — Мне надо.
18
Ветер бил в глаза. Бил чем-то белым и мокрым. Букваря ветер не интересовал. Ветер был не страшен, он не мог рассказать о Николае ничего плохого. Он только мог свалить с ног.
Букварь шагал быстро и неистово топтал старые ветки, бархатный мох и оранжевые цветы. Он знал, что будет идти так три часа, а потом свернет с дороги влево, к палатке, и у палатки посмотрит в большие черные глаза Николая. И если Кешка наврал, если Кешка решил пошутить, если Кешка позволил оскорбить человека, придется шагать еще три часа, три часа обратно, и потом найти Кешку, который жрет сейчас желтые соленые огурцы с толстой кожей и ежеминутно вытирает лицо розовым полотенцем, подойти к нему и молча дать в рожу
А если не за что?
Букварь остановился.
Нет, нет и нет! Есть вещи, которым нельзя верить. Нельзя перевернуть небо. И все же Кешкины слова не выходят из головы, выворачивают наизнанку все, что стройно и четко улеглось после разговора с Зименко.
