Владимир Орлов - Солёный арбуз
— Ну, поговори о нас, — предложил Виталий. Слова Зименко отбросили весь тот разговор, на который настроился Букварь. И ребята, наверное.
— А что о нас? — возмутился Кешка. — Лучше давай поговорим о том, почему мы живем здесь, как на необитаемом острове.
И начали. Говорили шестеро, а Зименко молчал. Говорили шумно, торопливо, боялись забыть что-нибудь, а Зименко молчал. Постукивал пальцем по зеленой доске.
Говорили, что им давно хочется работать по-человечески, так, чтобы пот прошибал, надоело присутствием своим символически изображать, что на Канзыбе идут работы. Ради этого, что ли, они ехали сюда, на передний край? Говорили, что люди на трассе участвуют в движении за коммунистический труд и многие бригады уже носят почетное звание. А они поставлены в условия, в которых все разговоры об этом делаются смешными. Говорили, что они здесь на необитаемом острове, как будто бы даже вне комсомола. Говорили о скисшем фронте работ, о дожде, о прорабе Мотовилове. Говорили, что от этого всего и начинается всякая ерунда. Говорили долго и суетливо.
— Все? — спросил Зименко. — Выговорились?
— Все, — сказал Кешка.
— Нет, — вступила Ольга. — А про культуру забыли? Про то, что даже газет мы не видим? Мы понимаем, что мы десант, это нам интересно. Но ведь и людям, работающим в условиях исключительных, нужно создавать человеческие условия!
— Все? — сказал Зименко.
— Пока все, — ответил Николай, — потом еще что-нибудь вспомним.
— Вспоминайте. А пока я вам буду задавать вопросы. Значит, Саяны, скисший фронт работ и дождь? Значит, бюрократы и бензопилу починить не могут?
Зименко помолчал, словно ждал, что ему сейчас начнут возражать, и потом продолжал:
— А кто знает о поршне? Прораб Мотовилов? Кто знает о том, что вы сидите здесь без работы? Прораб Мотовилов и его желтый мундштук? Открывал ли чью-нибудь дверь Николай Бондаренко или вот Андрей Колок-шин, по прозвищу Букварь, аккуратно вносивший на станции Курагино членские взносы? Спорили ли они горячо за этой дверью, доказывая правоту семерых? А может быть, и не надо было спорить? Достаточно было бы и одного спокойного слова? Помнили ли вы, что в Курагине и Кошурникове есть комитеты комсомола, куда можно прийти в любое время?
Кешка многозначительно посмотрел на Букваря. Тот опустил глаза.
— Я говорю слова, которые вы можете прочесть на всех плакатах? — спросил Зименко.
Снова была пауза, и снова Зименко ждал, что ему будут возражать.
— Через двадцать лет, — сказал Зименко, — построят такую огромную и хитрую машину. Кибернетический предбанник. Мы все построимся и гуськом с бодрой песней пойдем к ней. Машина пропустит каждого из нас через свои отсеки, почистит, помоет, хлопнет по плечу, скажет: «Добро пожаловать в коммунистическое общество!» И выдаст Кешке бесплатный кусок колбасы. Так, что ли?
Молчали.
— Чепуха! — сказал Зименко. — Никакой машины не будет. Никакого предбанника. В один прекрасный день через двадцать лет ничего не произойдет. Сейчас должно происходить! Каждый день. В каждом.
Зименко читал ту самую нотацию, но Букварь чувствовал, что раздражения уже нет и что ему уже не хочется ворчать.
— Кто у нас хозяин? — спросил Зименко. — Я? Ты?
— Человек — это не ты, не я, не он... — начал манерно Виталий. Но его никто не поддержал.
— Хозяин — это ты, — сказал Зименко. — Это я. Это он, Букварь. Это еще кто-то. Каждый. Пока каждый не будет жить как хозяин самого себя и своей страны, у нас ничего не получится. Это старые слова, но сейчас их время. Эти слова произносили и десять лет назад, но тогда у нас был бог, гений. Верили в то, что он все может, и доверяли ему и собственную судьбу, и судьбу страны. С моей точки зрения, самая большая вина культа в том, что он отучал людей быть хозяевами. Хозяевами во всем. Подхалимы называли Хозяином его самого. А нам внушали, что мы просто винтики.
— Мы были маленькими, — сказал Букварь.
— Мы — это я в широком смысле. Мы — это народ. А сейчас другие времена. Ленинские. И надо понимать, что ты хозяин, и доказывать это. Вы же сами посадили себя на необитаемый остров. Вот что я имею вам сказать. Все. Спора, я считаю, у нас не получится. Возражать нечего. Просто подумайте обо всем. О том, что вы могли сделать и не сделали.
— Вы ездите по трассе и всем это говорите? — спросил Виталий.
— Всем бы говорил, но не всем приходится.
— И для того, чтобы сказать эти слова, вы заставили себя есть пшенную кашу и рубить тайгу?
— Прекрати, Виталий! — поморщился Николай.
— А ты, Николай, — сказал Зименко, — завтра с утра отправляйся в Курагино. Начинай открывать двери. Если не сумеешь доказать бессмысленность вашего пребывания здесь, вмешается штаб. Только тогда.
— Хорошо. Утром выйдем с тобой вместе.
— Нет. Мне придется идти сегодня.
Зименко вытащил чемодан из-под кровати. Коричневую кожу чемодана исполосовали кривые морщины. Морщины появились не от сырости и не от старости. Просто чемодан был так задуман.
— Куда ты попрешь в такую темень? — сказал Кешка.
— Иначе никак... На днях пойдет коренная вода. Тогда уж к взрывникам Дьяконова не доберешься. Знаешь, они там, за Канзыбой, у Смородиновой сопки?
— Ну, смотри, — сказал Кешка.
Букварь стоял у палатки, глядел в спину длинному парню, тащившему в руке чемодан, задуманный с морщинами. Со спины парень был похож на Виталия и, наверное, тоже играл в баскетбол. Букварь перевел взгляд на Виталия. Тот стоял рядом, покачивал головой, и Букварю показалось, что он собирается отпустить в спину парню едкую остроту. Букварь ждал эту остроту. Тогда бы он ответил! Но Виталий промолчал. А парень уходил, и Букварю стало вдруг грустно.
В палатке он вспомнил все, что знал о Зименко. А знал он, что Зименко окончил в Москве филологический факультет и потом приехал на трассу. Организовал в Курагине вечернюю школу. Рабочих было мало, и Зименко днем выходил на объекты со своими учениками. «Они могут жить в две смены, а я должен днем загорать?» Три месяца назад Зименко выбрали начальником комсомольского штаба стройки.
— Он москвич? — спросил Букварь.
— А я знаю? — сказал Кешка. — Что я, доктор, что ли!.. Букварь долго не мог заснуть. Он ворочался под тонким колючим одеялом и думал о Зименко.
Пришел человек и ушел. Пришел и стал близким. Таким, как Николай. Букварь жалел, что не узнал этого человека раньше. Он дал себе слово поговорить с Зименко, когда они вернутся на Большую землю.
Букварь никак не мог объяснить себе, что же сделало этого человека близким. Говорил Зименко о вещах, о которых на самом деле могли сообщить и транспаранты, прибитые к зеленым штакетникам у конторы в Курагине. Но вот слова его вошли в душу. И останутся там. Не произошло того, о чем думал Букварь. Этот человек не стал им посторонним. Почему? Наверное, потому, что сам он приходит не к посторонним, а к своим. Наверное, потому что он искренне заинтересован в судьбах людей. В этой заинтересованности его призвание. Его жизнь. Это Букварь понял не из слов Зименко, а из всего облика его глаз, губ, движений... Искренности его. И Букварь подумал, какое это счастье — быть другом для каждого из девяти тысяч парней и девчат, строящих дорогу!
Потом Букварь подумал, что он пытается объяснить необъяснимое. Разве объяснишь, почему приходит любовь?
Букварь вспомнил о том, что говорил Зименко, и попытался по-новому оценить свою жизнь. Слишком редко он бывает хозяином. Иждивенцем спокойнее жить. Как живет скала под названием «Тарелка», которой ни до чего нет дела. В голове у него столько вопросов, на которые он боится отвечать. Уходит от них. А уходить нельзя. Иначе никогда не станешь таким убежденным человеком, как Зименко.
— Букварь... — шепнул Виталий, — ты все ворочаешься?
— Ага, — сказал Букварь.
— Он москвич. Я встречал его на Сретенке.
17
— Люблю попариться! — заявил Кешка. Выбирали веники. Выбирал Кешка, а Букварь стоял рядом и поддакивал, чтобы не упасть окончательно в Кешкиных глазах.
— Березовые, — сказал Кешка.
Догадаться, что веники березовые, было легче, чем понять объяснения насчет сухого и мокрого пара.
— Какой-то у них запах засушенный, — сказал Букварь. — Словно это березовый концентрат.
Кешка подносил веники к носу и сосредоточенно нюхал. Почему-то он считал необходимым перенюхать все веники. Листья жестяными ребрами кололи кожу носа, будто бы они были сделаны из фольги, выкрашенной в защитный цвет. Букварь подумал-подумал и сказал:
— Банные листы. Будут прилипать.
Он не любил гербарии, веники и вообще все высушенное.
— Я предпочитаю дубовые, — сообщил Кешка. — Березовый, он только до легких берет. А дубовый дальше. До самого аппендикса. Дубовый, он мужественнее. И дух у него отрадный. Знаешь, есть такая водка — «Горный дубняк». Из дубовых веников.
