Джон Пассос - Три солдата
– Будь я проклят, если все это чем-то не пахнет.
– Да, дьявольская суматоха, – сказал капрал, качая головой. – Видал ты этого малого, Даниэльса, который был на фронте?
– Нет.
– Так он говорит, что там разразился сущий ад.
– Что случилось, черт побери? Пожалуй, придется поработать по-настоящему, – сказал Мэдвилл, усмехаясь. – Бог свидетель, я отдал бы лучшего жеребца на своем ранчо, чтобы понюхать пороху.
– У тебя есть ранчо? – спросил капрал.
Грузовики продолжали монотонно громыхать мимо. Их шоферы были так забрызганы грязью, что трудно было разглядеть, какая на них форма.
– А ты что думал? – спросил Мэдвилл. – Что я в лавке торгую, что ли?
Мимо них прошел Фюзелли, направляясь в город.
– Эй, Фюзелли! – закричал Мэдвилл. – Капрал говорит, что там началось пекло. Нам, может быть, еще придется понюхать пороху.
Фюзелли остановился и присоединился к ним.
Думается мне, что бедный старичина Билли Грей уже всласть нанюхался его за это время, – сказал он.
– Хотел бы я быть с ним, – сказал Мэдвилл. – Если мы скоро не зашевелимся, я и сам попробую выкинуть этот маленький фокус теперь, когда погода установилась.
– Слишком опасно, черт возьми!
– Послушайте этого парня! В окопах опасно!.. Да ты что ж, собираешься валяться в лагере на перинах?
– Совсем нет, черт возьми, я сам хочу на фронт. Мне вовсе не улыбается торчать в этой дыре.
– Ну?
– Но не стоит нарываться на неприятности… Всякому ведь хочется выдвинуться в этой армии.
– А какой в этом толк? – спросил капрал. – Домой от этого ни на минуту скорее не попадешь.
– Черт возьми, однако ведь вы капрал?
Новая вереница грузовиков проехала мимо, заглушая разговор.
Фюзелли работал, укладывая медицинские принадлежности в огромном темном складе, полном упаковочных ящиков. Лучи солнца, проникавшие через железные подвижные двери, едва пробивались сквозь пыльный воздух. Работая, он прислушивался к болтовне Даниэльса и Мэдвилла, трудившихся рядом с ним.
– А уж газ этот, скажу тебе, самая проклятущая штука, о какой только мне приходилось когда-либо слышать. Я встречал ребят, у которых руки от него распухли вдвое против обыкновенного, совсем как пузыри. Они называют его горчичным газом.
– А отчего ты попал в госпиталь?
– Воспаление легких, – сказал Даниэльс, – а у меня был приятель, которого разорвало прямо надвое осколком гранаты. Он стоял около меня, ну вот как ты, и тихонько насвистывал «Типерери», как вдруг кровь у него забила ключом, и он так и повалился на месте. Грудь надвое, а голова висит на ниточке.
Мэдвилл переложил свою табачную жвачку за другую щеку и сплюнул на опилки пола. Солдаты, работавшие вокруг, остановились и восторженно смотрели на Даниэльса.
– Ну а как, по-твоему, что теперь творится на фронте? – спросил Мэдвилл.
– Будь я проклят, если знаю что-нибудь. Проклятый госпиталь в Орлеане был так набит, что солдатам приходилось дожидаться целые дни очереди на мостовой, прежде чем попасть туда. Я знаю это… Ребята там говорили, что дело разыграется скоро по-настоящему. Я так думаю, что фрицы начали наступать.
Мэдвилл посмотрел на него недоверчиво.
– Эти-то вонючки? – сказал Фюзелли. – Да разве они могут наступать? Они подыхают с голоду.
– Как бы не так, – сказал Даниэльс. – Ты, кажется, веришь всякой газетной брехне?
Ряд глаз гневно сверкнул на Даниэльса. Все снова молча взялись за работу. Вдруг в склад с необычайно возбужденным видом вошел лейтенант, оставив за собой открытой железную дверь.
– Может кто-нибудь сказать мне, где сержант Окстер?
– Он был здесь несколько минут назад, – сказал Фюзелли.
– Ну а где же он теперь? – сердито выпалил лейтенант.
– Не знаю, сэр, – пробормотал Фюзелли, краснея.
– Пойдите поищите-ка его!
Фюзелли направился на другой конец склада. За дверью он остановился и лениво закурил папиросу. Кровь мрачно бурлила в нем. Откуда, черт возьми, он может знать, где сержант? Что он, чужие мысли читает, по их мнению, что ли? И весь поток горечи, скопившийся в глубине его сознания, закипел в его сердце. Они обращались с ним не так, как следовало. Безнадежная ненависть поднималась в нем против этой огромной тюрьмы, в которой он был теперь закован. Бесконечная вереница дней, совершенно одинаковых, заполненных подчинением чужим приказам и безмерным однообразием учений и строя, прошла перед его взором. Он чувствовал, что не может больше жить так, и, однако, понимал, что должен и будет влачить это существование, что остановка невозможна, что ноги его будут продолжать двигаться в такт с движением машины.
Он заметил сержанта, который шел по направлению к складу по молодой зеленой траве, примятой колесами грузовиков.
– Сержант! – позвал он. Затем подошел к нему с таинственным видом: – Лейтенант хочет видеть вас сию же минуту в складе Б.
Он поплелся обратно к своей работе и пришел как раз вовремя, чтобы услышать, как лейтенант строгим голосом говорил сержанту:
– Сержант, вы знаете, как составляется отношение в военно-полевой суд?
– Да, сэр, – удивленно ответил сержант; он вышел из склада вслед за лейтенантом.
Фюзелли пережил минуту панического ужаса. Он продолжал, однако, методически работать, хотя руки его дрожали. Он рылся в памяти, соображая, не нарушил ли он чем-нибудь устава и не могут ли его предать за что-нибудь суду. Страх прошел так же быстро, как и возник. Конечно, у него не было никаких оснований беспокоиться. Он тихо засмеялся про себя. Как глупо было так пугаться. Он проработал весь однообразный, длинный день со всей быстротой и тщательностью, на какую был способен.
В этот вечер почти вся рота собралась в конце барака. Обоих сержантов не было. Капрал сказал, что ничего не знает, и угрюмо улегся в постель, завернувшись в одеяло; его то и дело потрясали приступы кашля.
Наконец кто-то сказал:
– Бьюсь об заклад, что Эйзенштейн оказался шпионом.
– Я тоже.
– Он ведь из эмигрантов? Откуда-то из Польши или из другого, черт его знает какого, места?
– Вечно он болтал вкривь и вкось.
– Я всегда был уверен, – сказал Фюзелли, – что он попадет в беду со своей болтовней.
– Что же он говорил? – спросил Даниэльс.
– Да говорил вот, что война несправедлива, и вообще нес всякую чертовщину за немцев.
– А знаете, как расправлялись за это на фронте? – сказал Даниэльс. – Во второй дивизии они заставили двух молодцов вырыть себе собственные могилы и потом расстреляли их, а все за то, что они говорили, будто война несправедливая.
– Черт! В самом деле?
– Да, уж можете мне поверить. Говорю вам, ребята: в этой армии с огнем играть не приходится.
– Заткнитесь вы там, Христа ради. Уже пробили зорю. Мэдвилл, потуши свет! – сказал сердито капрал.
Барак погрузился в темноту и наполнился шорохом, который производили солдаты, раздеваясь на своих нарах и продолжая разговаривать шепотом.
Рота выстроилась для завтрака. Солнце только что взошло и просвечивало розоватым светом сквозь нежные облака, затянувшие небо. На платановом проспекте шумно возились воробьи. Их громкое чириканье покрывало треск заведенных моторов, доносившийся из сарая против столового барака.
Вдруг появился сержант; он прошел мимо, выпрямив по-военному плечи, так что все поняли сразу, что совершается что-то серьезное.
– Смирно, ребята, одну минуту! – сказал он.
Котелки зазвенели; все обернулись.
– После еды вы отправитесь немедленно в бараки и соберете ваши ранцы. И пусть каждый останется у своих вещей до приказа.
Рота заликовала, и котелки зазвенели, как цимбалы.
– Вольно! – крикнул весело старший сержант.
Клейкая овсянка и жирная грудинка были живо проглочены, и все с бьющимися сердцами бросились в барак, чтобы связать свои ранцы. Солдаты испытывали гордость под завистливыми взглядами завтракавших в конце барака товарищей из другой роты, не получившей никаких приказаний.
Собрав вещи, они расселись на пустых нарах, барабаня ногами по доскам, и стали ждать.
– Мы, должно быть, не двинемся отсюда, пока ад не вымерзнет, – сказал Мэдвилл, завязывая последний ремешок на своем ранце.
– Всегда уж так… ломаешь себе шею, чтоб исполнить приказание, а…
– Выходи! – крикнул сержант, просовывая голову в дверь. – Стройся, смирно!
Лейтенант в новой походной шинели и новой паре обмоток стоял с торжественным видом, обернувшись лицом к роте.
– Ребята, – сказал он, откусывая каждое слово, точно это был кусок твердой палочки леденца, – один из вас предается военно-полевому суду за недопустимые изменнические взгляды, найденные в письме, которое он послал на родину своим друзьям. Я был крайне огорчен, обнаружив нечто подобное в одной из своих рот. Не думаю, чтобы среди вас нашелся еще один человек… достаточно подлый, чтобы держаться… питать… такие идеи…
Все выпятили грудь, давая внутренний обет не иметь лучше никаких идей, лишь бы, упаси Боже, не вызвать такого осуждения из уст лейтенанта.
