Андре Моруа - Семейный круг
Это заключительное «нет» она вывела особенно энергично. Не одному только Жаку говорила она это «нет»; оно относилось и к Пон-де-Лэру, и к матери, и к напускной добродетели.
«Продолжать борьбу, — думала она. — „Борьбу против кого?“ — скажет Жак. — Против тех сил, которые искалечили мое детство…»
Тут до нее донесся шум захлопнувшейся двери, и в коридоре послышались тяжелые шаги.
— Это вы, Мени? — крикнула она.
— Я… Что это, Дениза? Вы дома? В воскресенье?
Он появился на пороге.
— Заходите выкурить папироску, Мени… А почему бы мне не быть дома в воскресенье?
— Потому что ваше исчезновенье по воскресным дням — явление столь же общеизвестное и твердо установленное, как сокрытия Венеры или прецессии равноденствий… После резкого отклонения, наблюдаемого сегодня, астрономам придется внести существенные поправки в свои расчеты.
— Не насмешничайте, Мени, и, кроме того, минутку помолчите. Одну только минутку — я закончу письмо.
Некоторое время он молча курил. Она заклеила конверт, надписала адрес.
— Вот и готово. А теперь мне хотелось бы поехать с вами куда-нибудь. Все равно куда. В «Шатер», в «Ротонду».
Он ответил колючим тоном:
— Денег нет.
— У меня есть немного… Не обижайте меня сегодня… Сегодня мне грустно.
Он возразил высокопарно:
— Не возводите свою грусть в философскую категорию! Не ищите ей определения. Грусть уже сама по себе — немощь.
— Не шутите, Мени. Вам и самому грустно. Так чего же хорохориться? Каким чудом вы сегодня не с Эдмоном?
— Эдмон на улице Альфреда де Виньи, в своем родовом поместье в замке эпохи Возрождения; замок построен в тысяча восемьсот восьмидесятом году, а в тысяча девятьсот пятом приобретен батюшкой Эдмона, именитым и могущественным сеньором Проспером Ольманом Нансийским… Там семейное сборище — тетки, дядья, двоюродные братья.
— Бедняга Эдмон!
По дороге в «Шатер» они заговорили об Ольмане. Они любили его и считали ребенком — человеком куда менее их знающим жизнь.
— По правде говоря, — заметил Менико, — я не предполагал, что богач может быть таким славным малым… Впрочем, он будет богачом бестолковым. «Нет у него к деньгам неистовой любви, что радует скупца и полнит сундуки…» Придется мне, пролетарию, растолковать ему, что за диковинная прелесть быть в год Господен тысяча девятьсот двадцатый единственным отпрыском великого Ольмана.
— Его отец и в самом деле такой могущественный человек?
— Судите сами, Дениза… Он один из немногих могущественных в наши дни, когда политические деятели зависят от влиятельных газет, а влиятельные газеты — от крупных дельцов… В разгар войны самому Клемансо[28] приходилось считаться с Ольманом. Я думаю со временем написать книжечку о подлинных источниках власти, о тех людях, которые хоть и остаются для народа неведомыми, в действительности, под прикрытием парламентской демократии, вершат судьбы мира.
Они подходили к «Шатру».
— Зайдем? — спросил он. — Простите, Дениза, но то, что я вам сказал дома, — сущая правда, у меня ни гроша.
— Знаю. У меня тоже не густо, на обед в ресторане не хватит… Но на две чашки чая с ломтиком кекса наберется… А потом вернемся домой.
Они нашли места на кожаной скамейке. Все столики вокруг были заняты молодыми людьми, которые что-то писали. Внимание Денизы и Менико привлекла пара, сидевшая справа от них: мужчина и женщина славянского типа, на вид очень бедные, смотрели друг другу в глаза, не говоря ни слова, с нежным и безнадежно-печальным выражением; не проходило и пяти минут, как они все так же молча склонялись один к другому и сливались в долгом поцелуе. Потом опять молча смотрели друг на друга.
— Как прекрасно такое безразличие ко всему окружающему, — тихо сказала Дениза.
— Они напоминают героев Достоевского, — ответил Менико.
— Да, очень… А посмотрите-ка вон на того негритенка в клетчатом пальто. Какие у него чудесные глаза!
Они просидели в кафе больше часа и, умиротворенные близостью стольких юных существ, пошли домой по улице Огюста Конта. Стемнело, на небе сверкали звезды. Менико, держа Денизу под руку, стал перечислять созвездия:
— Большая Медведица, Малая — это вы знаете. Неподалеку от Полярной звезды — Лебедь, Дельфин. Ниже — Орион. Как где? Вот видите там — большой ромб? Не видите? Ну как же, вот он, такой удлиненный, на небольшой диагонали — три звезды. А вот это туманное сияние — это Плеяды.
Чтобы лучше видеть, Дениза оперлась на его руку и запрокинула голову.
— Скажите, Менико, а как вы объясняете эту чудесную гармонию, это спокойное движение, словом, все это? — спросила Дениза.
— Почему «чудесную», Дениза? В этой гармонии нет ничего чудесного. Такова она есть, вот и все. Придется вас приобщить к спинозизму. Осторожнее! Смотрите под ноги, не оступитесь. А то не проникнете в тайны Вселенной. Слушайте: во Вселенной есть начала благотворные, гармоничные — например, небо, музыка, женщины, вроде вас; и есть начала вредоносные, разрушительные — например, болезни, бездарная проза, войны… Зачем же обращать внимание на одни, а не на другие? Слово «гармония» имеет смысл только для человека, но никак не для Бога. Восторгаться тем, что Бог придал Вселенной определенный порядок, говорить, что гармония миров приятна Богу, — это значит приписывать ему ограниченный ум, для которого простое понятнее, чем сложное. Теперь мысли под стать человеку, а не творцу. Для Бога, если он совершенен, диссонанс не может быть менее гармоничным, чем самое чистое сочетание звуков… Все существующее — и зло и добро — в Боге, как то доказано в «Этике», часть первая, тезис пятнадцатый, или тринадцатый, сейчас не помню.
— А сами вы спинозист, Менико?
— Иногда.
Вечер был так хорош, что они миновали пансион и прогуляли до самого обеда. Дениза с удовольствием опиралась на его руку с выступающими крепкими мускулами. К семи часам они возвратились домой. У подъезда она сказала:
— Почему у вас всегда такой насмешливый тон? Это как-то смущает, сковывает меня.
— Не будь я насмешливым, я сказал бы, что люблю вас. Но слово это недостаточно определенное, и получилась бы страшная неразбериха… А тогда что?
За столом госпожа Вижоля разъясняла румынам и канадцам политику французского правительства. После обеда Менико и Дениза пошли в ее комнату. Менико опустился в большое кожаное кресло у камина и закурил. Дениза села на локотник. Немного погодя он взял ее руку; она не отняла ее, и они сидели так, не говоря ни слова, устремив взгляд на раскаленные ядра кокса, которые сначала были ярко-красными, а постепенно стали покрываться черными прожилками. К полуночи огни погасли. Они не проронили ни слова, Дениза осторожно высвободила свою руку из руки Менико, улыбнулась ему, отворила дверь, и он ушел, так ничего и не сказав.
IV
В феврале 1921 года госпожа Эрпен вышла замуж за доктора Герена. Она возвестила об этом очень ласковым письмом. Она сообщала Денизе о «всех вопросах, связанных с наследством и оформленных мэтром Пельто», говорила о том, как она счастлива, прибавила подобающую меланхолическую фразу о «дорогом Луи» и заканчивала так:
«Видишь, я с тобой вполне откровенна, потому что считаю тебя не только горячо любимой дочерью, но и своим лучшим другом. Жорж вполне разделяет мои чувства, он поручил сказать тебе, что твои переживания ему вполне понятны и что он приложит все усилия, чтобы убедить тебя, что он входит в нашу семью с единственным намерением вам помогать и любить вас…»
В заключение она настоятельно просила Денизу присутствовать на свадьбе и тем самым доказать пон-де-лэрцам, что семья сплочена по-прежнему.
«Обряд станет гораздо трогательнее, если вы — все три — будете присутствовать».
Слово «трогательнее» привело Денизу в негодование; она вежливо, но решительно отклонила просьбу матери. Сюзанна за несколько дней до свадьбы уехала в Англию, где нашла себе место без жалованья, за кров и стол. Одна только Шарлотта поддалась уговорам. Церемония состоялась в интимной обстановке и прошла безукоризненно. Отец Турнемин предварительно провел с госпожой Эрпен и «женихом» долгую и весьма ученую беседу; во время обряда он сыграл на органе хорал Франка, токкату Баха, а к выходу молодоженов из храма — даже сымпровизировал трогательную пьесу, которую продолжал играть, уже для себя, еще долго после того, как церковь опустела. Шаферами были префект департамента Эры и Ашиль Кенэ.
После отказа старшей дочери в письмах госпожи Герен зазвучали горькие нотки, но жалобы неизменно перемежались чувствительными излияниями. Она не могла допустить, что Дениза решила никогда больше не возвращаться в Пон-де-Лэр.
«Мыслимо ли такое безразличие к родной матери, и как ты сама миришься с ним?.. Можешь приезжать, когда тебе вздумается, жить здесь месяцы и годы, ты найдешь меня все такой же, но, в отличие от совы из басни,[29] я вижу своих птенцов такими, какие они есть в действительности. Мне кажется, что ты не особенно счастлива и не особенно довольна своей жизнью, но ты сама выбрала то, что тебе было по душе; придет день, и ты поймешь, что ничто не в силах заменить кровные узы».
