Никос Казандзакис - Христа распинают вновь
Манольос слушал, опустив голову, и дрожал. «Прав он, прав, — думал он про себя. — Я лгун, лгун, лгун!»
— Почему же ты молчишь? Разве я неправду говорю? — закричал Яннакос, радуясь тому, что Манольос дрожит.
— Но еще вчера, Яннакос… — начал Манольос.
Яннакос прервал его.
— Вчера, Манольос, — сказал он и дернул ослика за уздечку, чтоб тот двинулся с места, — вчера, Манольос, было по-другому. В праздник, видишь ли, все доотвала набивали себе брюхо, ослик был привязан, корысть спала… Но сегодня, смотри, ослик нагружен, животы у нас с ним пустые. Пасха прошла, начинается торговля… А торговля — это значит, добрый молодец, хватай, чтоб поесть, и воруй, чтоб у тебя было добро! Иначе, если не будешь торговаться, лучше отправляйся в Афонский[23] монастырь и постригайся в монахи… Понял?
На минуту он замолчал, немного успокоился, дернул ослика за уздечку и посмотрел на Манольоса, довольный тем, что все ему высказал и излил свою злость.
— До свидания, Манольос, — сказал он. — И пусть все будет так, как мы говорили!
Но гнев его еще не совсем прошел, и он еще раз повернулся к своему другу.
— Торговец обязан, Манольос, воровать; святой — обязан не воровать! Вот так оно и есть! Не нужно путать… Счастливого венчания, Манольос, веселой свадьбы! Пошли, Юсуфчик!
Манольос остался один. Солнце поднялось высоко. Люди, волы, собаки, ослы втянулись в привычную работу. Старик Ладас надел очки и принялся, усмехаясь, медленно и внимательно составлять долговой вексель на три золотые монеты. Что касается попа, то пока он, гневаясь, шел к старику Патриархеасу, ему пришлось изменить путь и отправиться причащать одного умирающего. Фуртунас, валяясь на матраце, рычал и ругал старуху Мандаленью, которая прикладывала ему холодные компрессы и перевязывала его разбитую голову.
А Леньо сидела за ткацким станком, ткала полотно и тихо пела. Сердце ее дрожало от радости, перекатывалось в груди, сладко замирало…
Леньо слышала крик наверху, в комнате хозяина. Хозяин бранился, сын возражал, оба ходили взад и вперед, будто дрались, — под ними гнулся пол; но Леньо, склонившись над своим станком, не обращала внимания на эту ссору и нисколько не боялась, слушая грубую брань хозяина… Ведь она уходила из-под его власти; нить, которая связывала ее с домом, вот-вот разорвется, и Леньо вместе с ее Манольосом отправятся на гору к своим овцам. Ей надоел старик Патриархеас, — пусть он даже любил ее, как свою дочь, пусть даже он ей нашел жениха, пусть даже богатое приданое выделил ей, — стал он ей противен, и видеть его она не хотела.
А ссора наверху разгоралась, сердитый голос старика становился все громче, и Леньо начала прислушиваться.
— Пока я жив, — вопил старик, — я в доме распоряжаюсь, а не ты! Вот так!
Старик, видимо, задыхался, слова у него путались, Леньо сначала не все могла разобрать. Но затем ясно услышала:
— И я не хочу, чтоб ты водил дружбу с Манольосом; он, не забывай этого, слуга, а ты архонт, — помни о своем месте!
— Старая дрянь, — пробормотала Леньо, — сумасшедший, он даже своих седин не уважает, — таскает сюда эту паршивую Катерину и пускает слюни! А считает ниже своего достоинства водиться с Манольосом, как бы тот не заразил его любимчика… Ах, уйти бы скорее, чтоб не видеть тебя больше, чтоб не слышать тебя, старая дрянь!
Встала из-за станка, в полуподвале стало ей душно, вышла во двор подышать свежим воздухом.
— Старая дрянь, — пробормотала она снова, — чтоб ты сдох!
Прошла на середину двора зачерпнуть воды, окунуть в нее голову и освежиться. Леньо была привлекательной девушкой, в ней было даже что-то вызывающее: смуглая, невысокая, полная, с пухлыми губами и лукавыми глазками; от старика архонта она унаследовала его орлиный нос. Бывало, в полдень стоит Леньо у ворот, и когда какой-нибудь мужчина проходит мимо, она вытягивает шею и смотрит на него алчно, с любопытством и сочувствием. В эти минуты Леньо напоминала голодного хищного зверя, который уже приготовился к прыжку, но вдруг пожалел бедную жертву, появившуюся перед ним, дает ей уйти и с нетерпением ожидает следующую… И такая охота, дикая, молчаливая, беспощадная, а вместе с тем полная жалости, происходила каждый полдень у порога, и Леньо возвращалась домой совершенно обессиленная.
В ту минуту, когда она вытянула ведро и собиралась окунуть в воду свое пылающее лицо, калитка открылась и вошел Манольос.
— Добро пожаловать, Манольос! — закричала девушка и хотела было броситься к нему, но сдержалась.
Только посмотрела на него со страстным желанием, окинула быстрым взглядом его руки, шею, грудь, бедра и колени… Как будто собиралась с ним бороться и хотела рассчитать его силы, как будто прикидывала, трудно ли ей будет повалить его на землю.
Манольос молча пересек двор, оставил в углу свою палку и собирался подняться по каменной лестнице в комнаты хозяина. Он еще с улицы услышал крики и заторопился на подмогу к Михелису.
Он казался усталым и обеспокоенным. Как только он увидел Леньо, его испуганное сердце забилось сильнее. Именно ее он не хотел сейчас видеть! Поспешил было к лестнице, но разве Леньо могла оставить его?
— Эй, эй, — закричала она ему, — я здесь, мой повелитель!
— Здравствуй, Леньо, — нехотя ответил Манольос. — Извини меня, я тороплюсь, мне надо видеть хозяина.
— Оставь его, зачем тебе нужен этот паршивый старик? — негромко сказала Леньо сдавленным голосом. — Он сейчас ссорится со своим любимчиком, оставь их — пусть выцарапают друг другу глаза! Пойдем ко мне, посмотришь полотно, которое я соткала.
Она приблизилась к нему, обошла вокруг, словно обнюхивая, гладила его, прижималась к нему на мгновенье и, раскрасневшаяся, возбужденная, отскакивала назад, как будто он гнался за ней. Она взяла его за руку и начала подталкивать к подвалу, чтоб войти туда вместе с ним.
— Когда же мы поженимся, Манольос? Старик торопится.
— Когда богу будет угодно! — ответил Манольос, пытаясь ускользнуть.
— Склоняюсь перед его милостью, — сказала Леньо и внезапно сделалась серьезной. — Я склоняюсь перед его милостью, но скажи ему, чтоб он поторопился! Скоро май, а в мае не женятся. Значит, будем ждать до июня? До июля? Зря теряем время.
— Мы выигрываем время, Леньо, не спеши, мы еще молоды; есть у меня дела, которые надо сначала закончить, а потом, если господь бог того захочет…
— Какие дела? — быстро спросила Леньо. — Какие дела? Других, кроме пастушьих, у тебя нет.
— Есть… есть… — говорил Манольос, потихоньку подвигаясь к каменной лестнице.
— Какие? С кем? Почему ты не говоришь? Завтра я буду твоей женой, я должна знать.
— Сначала я увижусь с хозяином, а потом… Я раньше поговорю с ним, Леньо… Пусти меня.
— Манольос, посмотри мне в глаза, не смотри в землю! Что с тобой? Что случилось? Ты за один день истаял, Манольос! Что они с тобой сделали? — Тяжело дыша, она сердито и обеспокоенно смотрела на него. — Они тебя сглазили! — вдруг закричала она. — Попросим твою тетку Мандаленью обкурить тебя и заговорить от дурного глаза… Пойдем ко мне, я покажу тебе полотно…
Манольос чувствовал ее дыхание на своей шее, резкий запах, идущий от ее потного тела, ее полную, упругую грудь, касавшуюся его руки, и кровь в нем закипела, словно хотела разорвать вены.
— Я схожу, приведу старуху Мандаленью, не могу видеть тебя таким высохшим, не уходи! — решительно сказала Леньо.
Она побежала к себе, надела праздничное платье, туго повязала платком волосы, положила в корзиночку несколько красных яичек, немного кофе, сахара и бутылку вина, чтобы отдать старухе Мандаленье за ее труд. Оглянувшись, она увидела Манольоса, который уже поднялся по лестнице и стоял у дверей хозяина в нерешительности.
— Не уходи! Не уходи! — закричала она ему. — Я сейчас!
Крики затихли, Михелис, наверно, ушел. Манольос слышал за дверью только тяжелые шаги старика, который возбужденно шагал взад и вперед, продолжая ворчать.
Манольос толкнул дверь и вошел. Как только старик староста увидел пастуха, он сразу же набросился на него.
— Это ты виноват! — заревел он и поднял руку, чтобы ударить его. — Ты сводишь с ума моего сына, ты уговорил его раздать мое имущество, кровь моего сердца, этим пришельцам!
Вены на его висках, на шее, на руках посинели; задыхаясь, он расстегнул рубашку, грудь его тяжело вздымалась; ему казалось, что она вот-вот разорвется. Рухнул на диванчик в углу, обхватил голову руками, застонал и закашлялся.
Манольос прислонился к стене, посмотрел на стонавшего старика архонта, и душа его преисполнилась печали. «Сердце человека, — думал он, — зверь, дикий зверь… Христос мой, даже ты не смог его приручить…»
Старик снова вскочил, словно к нему вернулись силы, и схватил Манольоса за воротник.
