Эптон Синклер - Между двух миров
Ганси Робин так давно ждал минуты, когда он сможет сыграть дуэт с Ланни Бэддом, и вот, наконец, в просторной гостиной Бьенвеню он извлек свою скрипку и стал настраивать ее. Он достал из папки «Сонату А-мажор» Цезаря Франка, ставшую популярной благодаря исполнению Изаи, положил партию рояля на пюпитр и подождал, пока Ланни ознакомится с ключом и темпом и отогнет угол первой страницы, чтобы потом быстрее ее перевернуть. Ганси приготовился и поднял смычок, потом снова положил его и сказал почти шепотом:
— Простите, что я так нервничаю. Я столько мечтал об этой минуте, и теперь боюсь споткнуться.
— Уж если кто споткнется, так это я, — успокоительно сказал Ланни. — Я слушал эту сонату, но никогда не видел партитуры. Будем снисходительны друг к другу.
Маленький Фредди крепко сжал губы и закрыл глаза — он не мог ободрить брата. Но Курт и Бьюти постарались его успокоить, и Ганси, наконец, взял себя в руки; он поднял смычок, кивнул, и Ланни начал. Когда вступила скрипка, полилась нежная вопрошающая мелодия, и Курт, единственный профессионал среди присутствующих, встрепенулся. Он кое-что понимал в этом деле и умел оценить и тон, и чувство, и темперамент. Это была музыка волнующая и порывистая; она то ласкала, то неистовствовала; в этой изменчивости было вечное чудо жизни, рождение и рост, неожиданные открытия, новые горизонты и новые пути.
Хрупкий мальчик забыл свои опасения и играл так, будто он и его скрипка были единым существом. Когда соната разлилась последней, превосходно исполненной трелью, Курт воскликнул: «О, хорошо!», а в его устах это было огромной похвалой. Ланни — почти француз по манерам — вскочил, схватил Ганси и обнял его. У мальчика на глаза навернулись слезы; для него это было мгновение, которое приходит не часто, даже к экспансивному племени музыкантов.
Курт попросил сыграть еще что-нибудь, и Ганси взял второй концерт Венявского, аранжировку для скрипки и рояля. Ланни знал, что Курт не любит поляков, но артист выше предрассудков, а Ганси с большим блеском исполнил это, подобное фейерверку, произведение. В «Романсе» скрипка жаловалась и плакала, а когда они добрались до allegro con fuoco и до molto appassionato[10], Ланни пришлось туго. Он не поспевал за скрипкой и стал пропускать ноты. Однако он ни разу не сбился с такта и благополучно пришел к финишу. Это было увлекательное состязание, и они закончили его с большим блеском, раскрасневшиеся и гордые успехом.
Вежливость требовала, чтобы они выслушали и Фредди. Мальчик не решался выступать после брата, но все просили, чтобы он сыграл на кларнете, и Ганси достал ноты гайдновского «Цыганского рондо». На этот раз за рояль сел Курт, а Ланни слушал жизнерадостную, легкую музыку, дошедшую к нам от XVIII столетия, когда люди, казалось, легче удовлетворялись своим жребием. Ланни был горд прелестными мальчиками и уверен, что они понравятся всем. Он видел, что Бьюти они понравились. Когда-нибудь она возьмет их к миссис Эмили, их пригласят играть в «Семи дубах», и все видные обитатели Ривьеры будут слушать их. Ибо таков путь к славе.
VIИ с этой минуты в маленькой студии за высокой садовой оградой — звон и гром, рокот и гудение. Ланни неустрашимо колотил по новому роялю; здесь же был со своей скрипкой Ганси, хранивший в памяти миллионы нот; маленький Фредди с нежно плачущим кларнетом; Курт — то с виолончелью, то с флейтой, иногда с валторной; он мог бы и в литавры бить, будь они у него под рукой. Еда была забыта, сон забыт — жизнь так коротка, а искусство так трудно! Прохожие останавливались на шоссе и усаживались в тени у ограды послушать бесплатный концерт. О великий Пан! Солнце на холмах забывало гаснуть, лилии оживали, стрекозы грезили над прудом, и все в Бьенвеню были счастливы, и всем хотелось, чтобы два пастушка из древней Иудеи никогда не покидали их и помогали развеять печаль.
Бьюти, однако, не забывала посылать за музыкантами горничную звать их к столу. Она доказывала также, что мальчикам в этом возрасте надо побольше движения. «Какого им еще движения!» — восклицал Ланни, с которого пот лил градом после тяжкого труда — попыток изобразить на рояле оркестровое сопровождение. Но Бьюти заставляла мальчиков плавать и грести, а Ланни решил, что возьмет их на рыбную ловлю с факелом и хоть раз прокатит их на машине по берегу, который славится на весь мир.
Однажды, после полудня, в разгар музыкальной оргии, горничная явилась и сказала, что кто-то спрашивает по телефону м-сье Рика. Какая-то дама, которая говорит, что ее зовут Барбара. Ланни подошел к телефону, он чувствовал себя в долгу перед этой женщиной, которая оказала Рику такую большую услугу. Рик послал ей номер журнала со своей статьей; она ответила ему дружеским письмом, в котором поздравляла его с проявленной в статье проницательностью.
Ланни объяснил по телефону, что Рик уехал в Англию. Барбара сказала, что пробудет некоторое время в Каннах, и ему не хотелось обрывать разговор сухим «до свидания»; он всегда сердечно относился к людям, и теперь он сказал ей, что у него в Бьенвеню гостят друзья музыканты, не заглянет ли она выпить чашку чая и послушать их? Только когда уже было поздно, он сообразил, что итальянская синдикалистка может быть для его матери не таким приятным знакомством, как для английского журналиста, увлеченного погоней за материалом.
Он решил сказать Бьюти только самое необходимое: это итальянка, которую он встретил в Сан-Ремо, необычайно хорошо осведомленная о международном положении. Она снабдила Рика ценным материалом, и Ланни считает своим долгом быть с ней любезным.
— Ты о ней не беспокойся, — прибавил он. — Пришли нам чай в студию, мы будем сами ее принимать. — Был знойный день, а принимать гостей — значило одеваться; Бьюти предпочла наслаждаться «сиестой», и Ланни облегченно вздохнул.
Предполагалось, что люди, приезжающие в Бьенвеню, берут такси. Ланни забыл, что некоторые люди бедны — это легко забыть, когда живешь в башне из слоновой кости. Барбара Пульезе пришла пешком, запыленная и потная. Ланни чувствовал себя неловко, но она спокойно сидела и слушала музыку — и выразила свое одобрение умно и тонко. Ланни решил, что он сноб и что два еврейских мальчика, отец которых родился в хибарке с глиняным полом, не имеют основания смотреть сверху вниз на высокообразованную женщину, которая отреклась от своих социальных привилегий, чтобы помогать обездоленным.
Как оказалось, такие мысли и в голову не приходили юным музыкантам; они были рады играть для всякого, кто хотел их слушать. Когда принесли чай, они уставились серьезными темными глазами на странную итальянку, с тонким и печальным лицом, и больше уже не отрывали от нее зачарованного взора. Ланни рассказал им, как дядя однажды взял его с собой в каннские «трущобы» и как он встретил там больную даму, которая жила не для себя, а для бедных и угнетенных.
Это был вызов Барбаре — пусть объяснит, почему она избрала такой необычный жизненный путь. Она рассказала о детстве, проведенном в маленьком итальянском селении, где ее отец был врачом и где она ежедневно соприкасалась с горькой крестьянской нуждой. Ее отец, франкмасон и бунтарь, служил в войсках Гарибальди, и Барбара раню поняла, что такое власть помещиков и капиталистов. Она рассказывала об угнетении и страданиях — масс и о том, как священники натравливали на нее темных людей, которых она пыталась просветить. Но она продолжала итти своим путем, и слава о ней распространилась среди крестьян. Когда она являлась в какую-нибудь деревню, женщины в черных шалях приходили с факелами, чтобы проводить ее туда, где она должна была выступать.
Она рассказывала также о переполненных беднотой городах Италии, которые так романтично описывают поэты и куда потоком устремляются туристы. Не часто этим людям приходит в голову посетить гнилые трущобы, где кружевницы сидят на балконах не для того, чтобы любоваться закатом солнца, а для того, чтобы, ловя последние лучи света, гнуть спину до последней минуты и заработать на черствую корку хлеба для детей. Ланни подумал, как хорошо, что здесь нет Бьюти; она обожала кружева, и ей было бы неприятно, если бы вид их вызывал у нее такие печальные мысли. Кроме того, она курила папиросы и предпочитала итальянские. И ей было бы неприятно узнать, что их делают маленькие дети, которые отравляются никотином и умирают. Но Барбара не бежала от этих ужасов, — она сделалась другом обездоленных и помогала им создавать кооперативы, рабочие школы, библиотеки, народные дома — все, что только можно для их просвещения и организации.
Может быть, было нетактично со стороны Барбары говорить так долго. После чаю она бы должна сказать: «Ну, не буду вам мешать больше». Но сидевшие перед ней юноши пили ее слова, как жаждущие израильтяне в пустыне пили воду, брызнувшую из скалы по мановению жезла Моисея. Барбара была пропагандисткой, а тут перед ней были два пустых сосуда, которые можно было наполнить, две сухих губки, готовые впитать ее учение.
