Луи Арагон - Избранное
Он повторил:
— Вы поступаете весьма неосмотрительно, сударыня, вас могут узнать…
Она засмеялась в ответ, взмахнув рукой таким жестом, словно трясла браслетами.
— Что ж тут такого? Пусть узнают!
Но он ответил все так же серьезно:
— Политические страсти сейчас разгорелись, во дворе Лувра полным-полно людей из тайной полиции; вообразите, что кто-нибудь из них захочет выслужиться и заявит, что он сам застиг герцогиню Фриульскую за весьма странным разговором… Я слышал в Тюильри всего три дня назад ваше имя в устах одного из доброхотов, которые, к сожалению, вечно вьются вокруг принцев.
— Ну и что же сказал ваш доброхот? — спросила герцогиня.
— Достаточно того, что он произнес ваше имя в связи с именем госпожи де Сен-Лэ…
— Велика беда! Всем известно, что мы с Гортензией подруги и она даже крестила мою дочку.
— Но сейчас, сударыня, могут вспомнить, что она была королевой… и когда Буонапарте уже в Фонтенбло…
— Так, значит, вы думаете, что он еще только в Фонтенбло? Вот поэтому-то мне и не терпелось пойти посмотреть, что делается в Тюильри. Господин де Лилль по-прежнему еще сидит на троне и рассказывает своим министрам сальные анекдоты?
— Его величество, сударыня, скоро будет производить смотр войскам, а я солдат… но, молю вас, будьте осторожны, следите за своими словами, умы сейчас слишком возбуждены…
— Ни за какие сокровища мира, Шарль, я не пропущу этого зрелища! Ведь я смотрю не только за себя, но и за Дюрока. Будь он жив, он сегодня был бы не на площади Карусель, а там, на дороге в Фонтенбло…
От нее Фавье мог принять любое. Но только не то, что последовало вслед за этим.
— Если уж говорить о неосторожности, — добавила она, слегка повернувшись к старику, скромно отошедшему в сторону в первый момент их встречи, — господин Фуше охраняет меня…
Услышал ли ее слова человек в дорожном плаще? Он поправил очки, будто старался скрыть глаза за их стеклами. Фуше! Значит, вот этот худощавый, чуточку согбенный господин, столь старорежимный с виду, значит, он и есть Фуше? Фуше, которого хотел арестовать Бурьен и который сумел ускользнуть из рук полиции… Уж не потеряла ли рассудок Мария де лос Анхелес?
— Не думаю, — сказал он, — чтобы воздух Тюильри был особенно благоприятен для герцога Отрантского…
Так как при последних словах полковник слегка повысил голос, старик вежливо поклонился и, приблизившись к говорившему, произнес:
— Отчасти это зависит от барона Фавье и от того, какое употребление он изволит сделать из моего имени…
Он выпрямил сутулую спину, и тут только Фавье заметил, что Фуше с умыслом разыгрывает роль старика и что на самом деле выглядит он значительно моложе, чем при первом взгляде. В 1815 году Фуше было пятьдесят два года, но какая-то юношеская живость все еще сохранялась в его движениях.
Шарль не без презрения взглянул на Фуше сверху вниз:
— Вам нечего бояться, сударь, хотя бы потому, что ваше имя, произнесенное этими устами, стало тем самым для меня священным…
Он склонился перед герцогиней, кровь гудела в ушах. Он взял на руки дочь Дюрока и приподнял ее.
— Малютка, — сказал он, — в тебе я вижу твоего отца и твою мать, их неразрывно слитый образ… да будет жизнь твоя легка!
Он произнес эти слова столь несвойственным ему торжественным тоном, что герцогиня выхватила из его рук дочку и прижала к себе. Она потеряла сына, своего первенца, и жила в непрерывной тревоге за эту болезненную девчушку.
— Да хранит вас бог, Шарль, дорогой, — сказала она тихо, чтобы Фуше не расслышал, — какой бы путь вы себе ни избрали!
Когда Фавье выехал из конюшни на своем рысаке, он не нашел уже на площади Марии де лос Анхелес. Он дал хлыста коню и скрылся в воротах справа от моста.
* * *Как бы тщательно маршал Макдональд, герцог Тарентский, ни обряжался по приказу короля в штатское платье — черный фрак без карманов, оливковые панталоны, рыжие ботинки, даже взял в руки складную трость-зонтик, а на голову надел цилиндр, — все равно в нем чувствовалась военная косточка. Правда, он раздобрел, и курносый нос, задорно торчавший посреди широкой костистой физиономии и придававший ему в прежние годы ухарски отважный вид, выглядел теперь совсем иначе среди складок нездорового жира, появившегося к пятидесяти годам. Но, как и прежде, он безуспешно старался обуздать белокурые волосы, слегка потемневшие с годами: они упорно падали прямыми, хотя не столь густыми, как раньше, прядями. На худой конец он мог сойти еще за банкира, но кто бы, подметив взгляд его карих глаз, слишком легко принимавших восторженное выражение, решился доверить ему свои капиталы?
Ибо во всем его облике самым причудливым образом сочетались черты авантюризма, роднившие между собой людей Империи — недаром же в двадцать девять лет он был уже генералом, — и своего рода усталость горожанина, более чем натуральное следствие бурно прожитой жизни, как, впрочем, и боль в суставах, которая особенно мучила его при этих бесконечных дождях.
— Ну и погодка, чисто брюмеровская, — буркнул он и взглянул в окно на совсем еще голые ветви.
Он вспомнил утро VIII года, Версаль, он шел тогда под проливным дождем закрывать клуб якобинцев, в то время как его соратник поставил все на карту в Сен-Клу. С давних пор он был другом Жозефины, своим человеком на улице Шантрен. С тех пор прошло шестнадцать лет, даже меньше… прошла целая вечность, целая шквальная жизнь, и вот теперь его дожидается король Франции.
Да, король приказал ему явиться во дворец пешком и в штатском платье, дабы не привлекать ничьего внимания. Похоже, что Людовик оказывает ему такое доверие именно потому, что мало его знает. Герцог Тарентский прибыл в Париж всего шесть дней назад, даже пять с половиной. Первые их прошлогодние встречи оставили у него скорее дурной осадок. Людовик XVIII недолюбливал маршала за то, что тот слишком всерьез принимал его либерализм; к тому же резкий характер Жак-Этьена и сейчас сослужил ему плохую службу в отношениях с новым государем, равно как и прежде в отношениях с императором; до его отъезда в свой округ ничто не предвещало внезапного монаршего благоволения — скорее уж наоборот. С лета 1814 года он жил в Бурже, центре военного округа, где была расквартирована его дивизия, или в своем поместье Курсель, в двух шагах от Буржа; в начале марта его отозвали в Ним, но, так и не дав добраться до новой резиденции, завернули с полдороги по приказу герцога Орлеанского, призывавшего маршала в Лион, откуда ему самому пришлось спасаться бегством перед приходом Наполеона по причине солдатских бунтов. Парижский особняк Макдональда стоял пустой: маленькая Сидони осталась в Курселе с теткой Софи, и с тех пор, как вслед за старшей дочерью вышла замуж средняя дочка маршала, Адель — она повенчалась в 1813 году с Альфонсом Перрего, — особняк на Университетской улице почти все время пустовал, оставленный на попечение многодетной семьи привратника. В полутемной бильярдной Жак-Этьен обнаружил в футляре, подбитом голубым бархатом, свою скрипку как некое полузабытое воспоминание. Уже очень давно он не прикасался к ней. Он отнюдь не считал себя виртуозом, но унаследовал страсть к музыке от отца-якобинца, передавшего ему также свои романтические, чисто шотландские глаза; отец был в свое время без ума от Генделя, с которым сблизился, когда композитор уже ослеп.
Прежде чем отправиться в Павильон Флоры, маршал помузицировал в своем огромном пустынном жилище. Если Макдональд слыл в молодости неотразимым, то во многом был обязан этим скрипке. После первой помолвки (было это в Сен-Жермен-ан-Лэ), во время его жениховства, Мари-Констанс аккомпанировала ему на клавесине. Тогда, быть может в первый и в последний раз в своей жизни, он любил беззаветно, не внося в свои чувства расчета. Потом, когда он женился вторично, новая жена, мать Сидони, высмеивала мужа всякий раз, как тот брался за скрипку, и называла его игру «пиликаньем». Она умерла через два года после свадьбы, и он, вдовец с двумя дочерьми на руках, меньше всего собирался вступать в третий брак. О, не только из-за скрипки! Теперь скрипка стала для Макдональда своего рода средством ухода от будней. Весьма жаль, что ему не удалось более серьезно заняться музыкой… В это вербное воскресенье он разбирал Гайдна. И сразу же прошли ревматические боли. Он думал о странной своей судьбе и о внезапном — до нелепости — доверии короля… Удивительная все-таки выдалась неделя.
Приехал в понедельник вечером, и уже во вторник его назначили в корпус, который создавался при особе герцога Беррийского, — тот самый корпус, что должен был формироваться в Мелэне и прикрыть подступы к столице. Однако до субботы его старались держать как можно дальше от этого великолепного замысла, и, несмотря на то что маршала обласкал сам король, его целых четыре дня мытарили по прихожим, пересылали от одного лица к другому, заставили побегать по всем закоулкам дворца, словно враг и не стоял у ворот Парижа. Для всякого, кто в четверг слушал в Палате речь его величества, было очевидно, что король не отдает себе ни малейшего отчета в грозящей опасности. Наконец только в субботу маршал был принят своим непосредственным начальником, его высочеством герцогом Беррийским. Его высочество был решительно невыносим и еще более груб, чем обычно, — должно быть, совсем потерял голову, свою мерзкую пустую башку: казалось, он вот-вот заплачет и злится оттого, что это могут заметить; маршал послал королю свою отставку, которую пришлось взять обратно в тот же вечер. Было это накануне; тогда король собирался ретироваться в Вандею. Или в Бордо. Макдональд первый посоветовал ему отправиться во Фландрию, в Лилль или Дюнкерк. Идея эта показалась монарху просто блестящей, но вместе с тем он находил, что еще успеет над ней подумать. И вот нате вам: в воскресенье утром, то есть сегодня, в семь часов утра у герцога Беррийского, откуда за Макдональдом послали гонца, он из собственных уст его высочества услышал об измене Нея. Весь город знал об этом еще накануне, но двор (хотя многие чиновные люди, не особенно веря слухам, все же отправили своих жен за границу), двор продолжал не верить вплоть до ночи с субботы на воскресенье, пока в Париже не появились генералы, покинувшие князя Московского. Взволнованный донельзя рассказ барона Клуэ. Накануне по крайней мере еще притворялись, делали друг перед другом вид, что не верят таким слухам. Может быть, этим и объяснялась вчерашняя нервозность его высочества. Утром Макдональд застал герцога в совсем ином расположении духа — тот так и бросился к нему навстречу, словно желая загладить вчерашнюю некрасивую сцену. И только тогда Макдональд вдруг заметил, что у его высочества глаза цвета небесной лазури, и это, пожалуй, искупало непривлекательность топорной физиономии Шарль-Фердинанда. Жак-Этьен отложил смычок… В саду, окружавшем его особняк, на разные голоса заливались птицы… «Они поют лучше меня!» — подумалось ему.
