Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
— Хорошо, что Гриму не выдали. Вот это была легковесность, памятуя наш разговор.
— Уступить Рунину было нельзя. Стерпели бы это — выдержали бы и большее.
Кастусь по очереди покусывал губы. Сначала верхнюю — нижними зубами, потом нижнюю — верхними. И вдруг захохотал.
— Дураки вы... Дураки вы, но молодцы... Кашу — моноклем.
Второй удар колокола разрезал холодный воздух.
— И действительно, ничего не случилось, — говорил дальше Кастусь. — Турнули эту сволочь, посмеялись. Дипломы — у тебя... Я это, собственно, потому, что грустно мне будет. Но ничего... Может, это и к лучшему. Нужна работа на местах. Многие хлопцы даже бросили университет, в волостные писари идут... Трудись и ты, братец. Надеемся.
— Буду, — просто подтвердил Алесь.
Из вагона вылез угрюмый Кирдун.
— Пора прощаться, паныч?
— Как, Халимон, едешь, стало быть?
— Еду, — буркнул Кирдун. — Кто вас теперь кормить будет? Мне-то ничего, а он вот третьего университета не окончил. Говорил ему, не связывайся с г... С орех того добра — на три дня запаха. А все вы. Вы паныча сбиваете.
— Брось, — отрезал Кастусь. — Обнимемся, что ли?
Кирдун вытер глаза.
— Да что мне самому вас не жалко? Молодые такие, а без жизни живете... Третий звон.
— Увидимся, — произнес Алесь.
— Увидимся. На деле.
Поезд дышал паром на низкое солнце, и оно, попадая в седые клубы, изменяло цвет. Становилось ядовито-зеленым.
Старый Вежа встретил внука, как всегда, внешне холодновато.
— Отучился? Ясно. Как говорят, с прэндким поврутэм.
— Выгнали, — признался Алесь. — Ну и сволочи!
Дед прикинулся удивленным. Даже головою покрутил, жалея наивность и неосведомленность внука. Начал терпеливо объяснять:
— Мы — нация великая, и мелкие сволочи нам в государстве совсем без надобности.
Кирдун, который вместе с Алесем получал моральную баню — «зачем допустил», — вдруг начал бурчать. Осмелел в Петербурге, слушая разговоры компании Алеся.
— Хватит уж ему учиться. И так умнее всех.
— И меня?
— А то, — ответил Кирдун и осекся. — Не так молвил, извините.
— Нет, ты говори. Говори, раз начал.
Кирдун, как большинство простых людей, не мог терпеть нотаций и истязания словами.
— Учил много... Много писал... Много читал в книжку.
— Интер-ресно, — заметил дед. — И что, хотелось бы знать, вычитал? А, Халимон?
Раньше Кирдун, наверно, начал бы проситься, чтобы отпустили душу на покаяние. Но тут не выдержал:
— Вычитал про народы и про равенство людей.
— Ну-у? Не мож-жет этого быть!
— «Кишкой последнего попа — последнего царя... задавим», — вдруг вспомнил Кирдун. — Я ему, князь, говорил: «Не стоит, паныч, так вслух. Думайте себе тихонько, пока до кишок не дошло».
— Еще?
— «Отчизну, веру верни нам, просим», — понимая, что все закончено, холодея от ужаса и надеясь только на заступничество Алеся, но зная, что раз начал, то надо закончить, без мочи удержаться, как с горы, бубнил Халява.
— Видите вы. Еще.
Теперь Кирдун лупил отрывок из Краледворской рукописи Ганки. Лупил на искаженном до последнего чешском языке. У деда полезли на лоб глаза.
— Ясно, — отметил. — Ясно, чему вы там учились.
Алесь попробовал было заступиться.
— Я не с тобой разговариваю, — прервал дед. — Меня в этот момент идейные взгляды Кирдуна интересуют... Ну, Халимон, а цель... цель вашего с панычом обучения какова?
— Народ, — ответил Кирдун. — «Пойте гимн народу...», «Эй, не печалься, день счастья грядет. Народ твой нить золотую прядет...»,«Свивайте веревку, горе-печаль. Для врагов нам петли совершенно не жаль».
— Начетчик, — сказал с ироническим уважением дед. — Талмудист. Ты, Кирдун, чешское, чешское что-нибудь еще нам такое. Слишком уж хорошо у тебя получается. Полиглот!
Кирдун дерзко и смело смотрел в глаза пану Даниле.
— Не глотал я никаких полей. Я человек бедный.
— Почитай, Кирдун, — с внезапной злостью прикрикнул Алесь. — По-чешски. Давай «Пророчества».
Кирдун выпрямился.
— «Вижу я зарево, тени сражений, острый клинок окровавит твой рот. Изведаешь беды и мрак запустений, но не тоскуй, мой великий народ».
— Хватит, — остановил Алесь. — Дедушка, вы никогда не обидели простого человека. Но то, что вы делаете, — барство.
И тут Халимон неожиданно напал на Алеся:
— Молчали бы, паныч. Ну, дали бы немного, и все... Горшком назови, да в печку не ставь... Ругань не в суме носить... Да и какое тут барство? Кабы это пан-дед на меня одного. А он что, с вами иначе разговаривает? С губернатором? Тут уж ничего не поделаешь. Манера, стало быть, такая... Деду восемь десятков да семь годков, вам — двадцать...
Алесь развел руками.
Вежа прикрыл рот ладонью.
— Брось петь, — все еще иронически сказал он. — Знаем мы, что это такое.
Отступить он не мог. Но и Халимон и Алесь понимали, что это бурчание является отступлением.
— На-род, — продолжил Вежа. — Осенью возле розария запахивал землю дед Тхорь. Поворачивал рало да и упал с борозды прямо в розы. Глебовична на него: «Что ж ты делаешь, перечница старая, это ж цветы». А он: «Цветы развели. Цве-еты! Г... это, а не цветы. Всю ж... поколол!» Вот тебе и твой народ. Вот тебе и тема для очередного дифирамба: «Розы и Тхорь».
Никто не знал, что Вежа тайно выписывал все те книги, которые читал внук в Петербурге. Молодых дразнили фалангистами — дед читал Фурье. Молодых дразнили гегельянцами — дед читал Гегеля, хоть его и тошнило от коварной поповщины. Многого он по барским замашкам не позаботился понять, но одно ему понравилось: немец отвечает на то, что было естественным убеждением деда, нормой его мнения едва ли не с той поры, как Вежа себя помнил, а особенно со дня смерти жены.
Природно-здоровым, земным своим умом пан Данила был твердо убежден, что мир не стоит на месте, что есть в нем и стоячая вода, и течение. Первая гниет и становится болотом, второе — из родника делается ручейком, рекою, морем, облаками.
И он знал, что мир идет вперед, мучительно постигая что-то великое. Наблюдая за людьми, он понимал, что то, к чему они идут, — лучшее. Разве что зло прежде было меньше по размерам (инквизиция сожгла считанные сотни людей, новейшие тираны уничтожали тысячами, могли, возможно, прийти времена еще больших жертв),
