Альфонс Доде - Письма с мельницы
— Добрый вечер, господин Арнотон!
— Добрый вечер, дети мои!..
Когда все вошли, мой винодел (парень не из трусливых) тихонько подошел и заглянул в поломанную дверь — необычайное зрелище представилось ему. Весь народ, что прошел в церковь, разместился вокруг клироса в развалившемся храме, словно там по-прежнему стояли скамьи. Прекрасные дамы в парчовых платьях, в кружевных уборах на голове, сеньеры, разряженные в пух и прах, крестьяне в ярких куртках, какие носили наши деды, но все молящиеся — старые, поблеклые, покрытые пылью, изможденные… Время от времени ночные птицы, хозяева церкви, разбуженные светом, вились вокруг свечей, смутно, как сквозь флер, горевших ровным пламенем. Особенно позабавил Гаррига один человек в больших стальных очках: он беспрестанно потрясал высоким черным париком, на котором птица молча хлопала крыльями.
У алтаря старичок, ростом с ребенка, стоя на коленях, отчаянно трезвонил колокольчиком без язычка и без голоса, а священник, облаченный в старинную золотую ризу, читал молитвы, в которых нельзя было разобрать ни слова… Ну, разумеется, это был о. Балагер, служивший третью малую обедню!
Апельсины
Фантазия
В Париже у апельсинов вид жалкий, как у плодов, подобранных с земли. Когда их присылают к нам в холодную, пасмурную зимнюю пору, их яркая корка, их почти тяжелый аромат в наших краях, где вкусовые ощущения умеренны, придают им что-то экзотическое, что-то цыганское. Печально движутся они туманными вечерами вдоль тротуаров в небольших тележках, освещенных тусклым светом красного бумажного фонаря. И, теряясь в грохоте экипажей, в шуме омнибусов, всюду сопровождает их монотонный и резкий крик:
— Валенсийские апельсины! Пять сантимов штука!
Этот плод обычной круглой формы, плод, сорванный где-то далеко и лишь тоненькой зеленой кожуркой напоминающий о дереве, на котором он вырос, большинство парижан причисляет к кондитерским товарам, к сластям. Апельсины завернуты в папиросную бумагу. Их прибытие связано с праздниками, что также способствует подобному убеждению. В конце декабря, когда улицы усеяны апельсинами, когда в грязи, в канавах, всюду валяются апельсинные корки, кажется, что гигантская рождественская елка отряхнула над Парижем свои ветки, увешанные искусственными плодами. Нет такого уголка, где бы их не было. Они лежат, нарядные, отборные, в освещенной витрине; лежат у дверей тюрем и больниц, среди пакетов с печеньем, среди груд яблок; в воскресные дни — у входа в танцевальные залы, в театры. Их изысканный аромат примешивается к запаху газа, к пиликанью скрипок, к пыли скамеек в райке. И люди забывают, что апельсины растут на апельсиновых деревьях, — забывают потому, что плоды мы получаем непосредственно с юга, целыми ящиками, а само дерево, подстриженное, преображенное, как бы переодетое, только на короткий срок покидает теплицу, где проводит всю зиму, и появляется под открытым небом в городских садах.
Чтобы по-настоящему знать апельсины, надо видеть их на родине, на Балеарских островах, в Сардинии, на Корсике, в Алжире, в золотисто-лазурном воздухе, в теплом климате Средиземного моря. Мне вспоминается небольшая апельсиновая рощица у стен Блидаха. Какие они там были чудесные! В темной, глянцевитой, точно лаком покрытой листве плоды сверкали, как цветное стекло, и воздух вокруг них так и лучился тем золотистым, праздничным сиянием, что, как ореолом, окружает яркие цветы. Сквозь просветы в ветвях виднелись стены городка, минарет, купол мечети, а надо всем этим — громады Атласских гор, зеленых у подножия, увенчанных, словно белым мехом, пушистым снегом, легшим мягкими хлопьями по склонам, точно барашки побежали по волнам.
Однажды ночью, когда я был там, над спящим городом, не знаю, каким чудом, впервые за тридцать лет пронеслась полоса инея и мороза, и Блидах проснулся неузнаваемым, запорошенным белым снегом. В алжирском воздухе, легком и чистом, снег отливал перламутровой пылью. Он блистал, как перья белого павлина. Прекраснее всего была апельсиновая роща. На твердых листьях снег лежал нетронутыми ровными кучками, как шербет на лаковых подносах, а плоды, припорошенные изморозью, светились мягким блеском, кротким сиянием, точно золото сквозь прозрачную белую ткань. В воображении вставало отдаленное впечатление торжественной церковной службы, красных сутан под кружевным облачением, позолоты на престоле, сверкающей сквозь гипюр…
Но лучшие мои воспоминания об апельсинах я вынес из Барбикалья, — это большой сад неподалеку от Аяччо, куда я ходил вздремнуть в жаркие послеобеденные часы. Здесь апельсиновые деревья, более высокие, менее частые, чем в Блидахе, спускались к самой дороге, от которой сад был отделен только живой изгородью и канавой. И тут же начиналось море, необъятное синее море… Какие прекрасные часы провел я в этом саду! Над головой у меня апельсиновые деревья во всем блеске струили вязой фимиам. Порой, вдруг оторвавшись от ветки, словно истомленный жаром, падал около меня наземь зрелый апельсин, падал с глухим стуком, почти беззвучно. Мне достаточно было протянуть руку. Какие это были великолепные плоды, пурпурно-красные внутри! Мне они казались чудесными, да и вокруг все было так красиво! Между листьями ослепительно сверкала голубая поверхность моря, будто осколки стекла искрились в воздушной дымке. А время от времени докатывался шум прилива, ритмичный рокот, баюкавший меня, как в невидимой лодке, и жара, и запах апельсинов!.. Ах, как сладко дремалось в саду Барбикалья!
Но иногда во время самого сладкого сна меня вдруг будил барабанный бой. Это несчастные барабанщики спускались на дорогу упражняться в своем искусстве. Сквозь просветы в изгороди мне видна была медь барабанов и большие белые передники на красных штанах. Бедняги приходили сюда, чтобы в короткой тени, отбрасываемой изгородью, хоть немного укрыться от яркого света, которым безжалостно слепила их пыльная дорога. И уж как же они усердствовали! И уж как же им было жарко! С трудом преодолев оцепенение, я ради забавы швырял в них золотисто-красными плодами, висевшими у меня над головой. Намеченный мною барабанщик останавливался. Наступала минута колебания, он оглядывался, чтобы посмотреть, откуда свалился великолепный апельсин, покатившийся в канаву, затем быстро подбирал его и впивался в него зубами, даже не очищая от корки.
Еще помнится мне, что совсем близко от Барбикалья за низкой оградой был довольно необычный садик, видный мне сверху. Небольшой, аккуратно возделанный клочок земли… Золотистые от песка дорожки, окаймленные ярко-зелеными кустами букса, два кипариса у входа — все это очень напоминало дачку под Марселем. Ни капли тени. В конце сада белое каменное строение с оконцами вровень с землей. Сперва я думал, что это загородный домик, но, присмотревшись, понял, что это корсиканская семейная усыпальница, понял по кресту на верхушке, по высеченной на камне надписи, которую я видел издали, но не мог разобрать. В окрестностях Аяччо много таких усыпальниц, воздвигнутых среди сада, разбитого специально для них. По воскресеньям сюда приходит вся семья проведать своих покойников. В такой обстановке смерть не так мрачна, как среди столпотворения на кладбищах. Тишину нарушают только шаги близких.
Мне был виден старичок, спокойно бродивший по дорожкам. Весь день он заботливо подстригал деревья, копал, поливал, срезал увядшие цветы, потом, когда солнце клонилось к вечеру, входил в часовенку, где почивали его близкие. Он убирал лопату, грабли, большие лейки. Делал он все спокойно, с невозмутимым видом, как кладбищенский садовник. Однако, сам того не сознавая, старичок работал с какой-то благоговейной, приглушенной сосредоточенностью, осторожно притворив дверь часовни, словно боясь кого-то разбудить. Даже птица не нарушала тишины садика, и его соседство нисколько не омрачало великого сияющего безмолвия природы. Только море казалось еще необъятнее, небо еще бездоннее, и этот сон, которому не будет конца, среди волнующей, подавляющей избытком жизни природы навевал на все вокруг чувство вечного покоя…
Два постоялых двора
Я возвращался из Нима как-то днем в июле месяце. Жара стояла нестерпимая. Насколько хватал глаз, среди садов, засаженных оливковыми деревьями и низкорослыми дубками, под палящим матово-серебряным солнцем, заполонившим все небо, пылилась белая раскаленная дорога. Ни капельки тени, ни дуновения ветерка, только трепетал жаркий воздух да звонко стрекотали цикады, стрекотали, как оголтелые, оглушительно, без умолку, и казалось, что от этого непрерывного слепящего трепетания и стоит звон в воздухе… Уже два часа я шел по безлюдной пустыне, как вдруг передо мной в дорожной пыли выросла кучка белых домиков. Это была так называемая Сен-Венсенская почтовая станция: пять-шесть домиков, длинные сараи под красной крышей. Среди тощих смоковниц — водопой без воды, а на самом краю, по обе стороны дороги, один против другого, два больших постоялых двора.
