Андре Моруа - Меип, или Освобождение
Но миссис Сиддонс была такого высокого мнения о качествах своей дочери, что она считала ее способной руководить даже этим прихотливым характером. В Салли сочетались глубокая серьезность с самой очаровательной веселостью. Она была совершенна, и ее мать, глядя на нее, вспоминала некоторые женские типы Шекспира, степенные и вместе с тем очаровательно ребячливые. Она согласилась на этот брак, но, отдавая себе отчет в молодости Салли и считая в то же время необходимым испытать прочность чувства Лоуренса, она потребовала, чтобы свадьба была отложена надолго и чтобы в течение некоторого времени Сиддонс не был посвящен в это событие. Она привыкла оберегать и свою жизнь и жизнь дочерей от довольно плоских комментариев своего мужа.
Благодаря покровительству миссис Сиддонс обрученные могли видеться довольно часто. Они совершали вместе длинные прогулки по садам и паркам Лондона. Иногда Салли посещала ателье Лоуренса, набрасывавшего с нее тысячи эскизов.
Мария, проводившая до сих пор все свое время в обществе сестры, теперь часто находилась в одиночестве. Она глядела на счастье Салли с довольно смутным душевным чувством. Она больше чем кто-либо сознавала всю красоту и глубину характера своей сестры, она нежно ее любила, но не могла удержаться, чтобы не позавидовать ее победе над человеком, которого они обе с раннего детства считали неподражаемым. В течение нескольких месяцев в ней произошла поразительная перемена; при сравнении с божественным совершенством своей матери и сестры она удивляла чем-то диким и страстным, чего не хватало, быть может, тем двум женщинам.
Есть нечто опьяняющее для молодой девушки в упоении собственным очарованием. Она — переходит внезапно от темной незначительности детства к сознанию безграничной власти. Она приводит в смущение самых сильных мужчин. Она чувствует, что одним лишь словом, одним жестом она может заставить их побледнеть. В этом заключалось наслаждение, и как только Мария познала его, она почувствовала, что никогда не захочет от него отказаться. Ее не сдерживало, как ее сестру, глубокое моральное и религиозное чувство. Она мало размышляла; у нее были движения молодого животного, игривого и задорного. Когда ее мать хотела говорить с ней о предметах серьезных или возвышенных, то она какой-нибудь лаской искусно отделывалась от этих бесед; она была легкомысленна, очаровательна и неспособна к жертвам.
Ах, как ей хотелось испытать свою власть над Лоуренсом! По некоторым совершенно неприметным признакам ей казалось, что он поддался бы ей. Салли, неосторожная, слишком ясно давала понять, как любит она этого ужасного человека, не выносившего отсутствия препятствий. Поцелуи, которые она ему разрешала, стали для него уж слишком обычными и порождали в нем разочарование. Художник, страстный поклонник женской красоты, ощущал восхитительное удовольствие, наблюдая за лицом этой юной девушки и пробуя рассмотреть в легких, незаметных движениях облик ребенка. Он хотел бы запечатлеть на полотне ее живую и нежную грацию. Он часто говорил, что большим достижением для него было бы умение изобразить румянец стыдливости, выступавший порой на щеках молодых девушек, но он признавался, что ни один художник не мог еще этого достичь.
Несколько раз он просил свою невесту взять Марию с собой на прогулку, и Салли в простоте душевной охотно соглашалась на это, а Мария принимала приглашение с радостью, молчаливой и тревожной. Ее наивная хитрость возбуждала любопытство Лоуренса. Казалось, что искусство кокетства, столь чуждое Салли, было у Марии естественным и как бы врожденным. Салли, отдав свое сердце, желала только счастья своему возлюбленному. Мария предлагала, как бы играя, тысячи ласк, в которых она потом отказывала, внезапно оскорбленная жестами, ею же самой вызванными. Лоуренс, мастер кокетства, увлекался этой игрой. Эти новые актеры драмы постепенно низводили Салли к роли зрительницы, снисходительной и наивной. В течение долгого времени она не замечала, что любовь, подготовляющая мизансцены, дьявольские и фантастичные, отобрала у нее ее роль.
И вскоре бессознательное сообщничество соединило Лоуренса и Марию. Во многом их вкусы сходились и противоречили тому, что нравилось Салли. Она любила простые платья, классические, не бросавшиеся в глаза формы. Лоуренс и Мария не чуждались необыкновенного, и им доставляло удовольствие вызывать у людей изумление. Оба жаждали роскоши, пышных приемов, салонов; Салли мечтала о маленьком домике, детях, о тесном кружке избранных друзей. Она не стремилась к деньгам и хотела, чтобы Лоуренс писал каждый год лишь несколько совершенных по своей законченности портретов. Мария же, скорее, поощряла природное влечение молодого художника к блестящим портретам, быстро выполненным, хорошо оплачиваемым. Несмотря на то, что Салли была от природы сдержанна и старалась не касаться никогда самого сокровенного, ей каждый раз приходилось вступать в споры со своим женихом. Мария, не имея на этот счет определенного намерения, переводила всегда беседу на темы, столь опасные для счастья своей сестры и столь выигрышные для нее самой.
Лоуренс стал нервным, раздражительным, резким. По отношению к Салли он выказывал иногда невероятную жестокость. Он себя упрекал потом за это. «Право, — говорил он себе, — я сошел с ума! У нее нет ни одного недостатка. Но как могу я допустить, чтобы та, другая, ускользнула от меня?» Он, как почти все мужчины его породы, ревновал всех женщин. Стремление к обладанию безграничному и многократному главным образом и вызывало его нерешительность в выборе. Но он был готов скорее отказаться от Салли, чем от Марии, так как был убежден в своей власти над старшей сестрой. Любовь Салли была способна перенести измену, и эта уверенность для такого человека, как Лоуренс, усугубляла желание изменить.
Однако эти чувства были настолько неопределенны, что он не осмеливался признаться в них даже самому себе. В минуты просветления он себя строго осуждал и, стоя перед зеркалом, смотрел на себя без всякого снисхождения взглядом, привыкшим разбирать чужие лица. «Да, — думал он, — что-то решительное есть в губах и подбородке, но эта решительность, не обоснованная рассудком — сладострастна и слишком животная». Враждебно настроенный по отношению к самому себе, он старался обуздать свои желания. Но мужчины неискусны в этом, и сдерживаемая чувственность, принимая тысячи различных форм, не может обмануть влюбленную женщину.
Салли, обладавшая из всех троих наиболее сильным характером, первая догадалась по наступавшему иногда молчанию, что положение становилось невыносимыми и что ее жених любит ее сестру. Печальная и уже безропотно покоряющаяся, она подумала: «Это очень естественно… Она красивее, живее, приятнее меня… Моя серьезность докучает ему, но я не могу избавиться от нее. Я к нему не испытываю даже влечения».
Почти каждый вечер, когда утомленная Мария ложилась спать, Салли приходила к ней поболтать. Они обе любили эти долгие беседы. Под конец одного такого разговора Салли нежно спросила свою сестру, уверена ли она в том, что не любит Лоуренса. Мария сильно покраснела, и ее глаза на момент отвернулись от взора Салли. Этого объяснения им было вполне достаточно.
Когда Салли сказала Лоуренсу, что дает ему свободу, он искренно разыграл сцену большого отчаяния. Он протестовал, затем признался. Она предложила ему пойти к миссис Сиддонс и просить руки Марии.
VI
Когда Мария убедилась в своей победе, ею овладело чувство торжества, показавшееся ей восхитительным; она не могла сдержаться и танцевала, пела и улыбалась перед всеми зеркалами, Мысль о горе, которое, может быть, испытывала Салли, едва смущала ее радость. «Бедная Салли, — говорила она себе. — Она его никогда не любила. Узнает ли она хоть когда-нибудь, что такое любовь? Она так холодна, так рассудительна!» И она прибавляла: «В сущности, моя ли это вина? Что я делала, чтобы привлечь Лоуренса? Я была такая, как всегда, больше ничего. Разве надо было прикидываться дурочкой?»
Салли же, размышляя о своем поступке и о своем душевном состоянии, спрашивала себя: «Как могла я вынести потерю того, кого люблю больше, чем себя саму? Неужели Мария права, считая что я не способна испытывать страсть? Но, однако, если бы я могла, отдав свою жизнь, вернуть хоть на час, хоть на десять минут любовь Лоуренса, я с радостью согласилась бы умереть. Нет ничего на свете, чего бы я не могла для него сделать; я чувствую, что, удаляясь, я думала только о его счастье. Мария никогда бы этого не сделала. Я думаю, что люблю его сильнее, чем она. Это как с мамой: ее считают холодной, но я-то знаю, как глубоко и сильно она нас любит».
Иногда она себя упрекала в том, что недостаточно показала Лоуренсу сперва свою любовь, а потом страдание: «Нет, — думала она, — я не могла ни жаловаться, ни вздыхать, мне свойственно покоряться и молчать. Когда дело сделано, уж поздно плакать».
