Андре Моруа - Меип, или Освобождение
На следующий день приговор газет был суров. Сиддонс безжалостно дал их прочесть жене. Неудачный актер отмечал промахи своей соперницы. Между тем миссис Сиддонс отказывалась признаться в своей неудаче. Ее энтузиазм и ее вера были так высоки, что она не хотела от них отречься. Она старалась уловить во взглядах похвалу, хотя бы самую умеренную, и у многих явилось бы искушение доставить удовольствие столь прекрасной особе. Но она была уж слишком плоха и все взоры отворачивались.
После конца сезона ее ангажемент не возобновили. Гаррик, прощаясь с нею, советовал ей не терять мужества. «Обратите внимание на ваши руки! — прибавил он. — В трагедии всякое движение должно начинаться только от локтя».
III
«Успех усыпляет — неудача возбуждает». Миссис Сиддонс провела в Лондоне только шесть недель, но в ней произошла большая перемена. Она приехала уверенной и торжествующей, — она уезжала сконфуженной и униженной. Она не могла не питать злобы к своим прекрасным и ревнивым соперницам. Когда она находилась в кругу преданных друзей, она рассказывала иногда, как три королевы Друри-Лейн, при бессознательном соучастии Гаррика, пытались заглушить ее талант. Ее самолюбие находило утешение в том, что оно давало дружески расположенным людям те объяснения, которые ею же самой отвергались: в глубине души она сознавала, что ее поражение было заслуженным. Честная натура не может не признать чьего-нибудь превосходства. В этих женщинах, которых она ненавидела, миссис Сиддонс восхищалась знанием сцены, грацией манер, искусством одеваться. Она понимала, что ей нужно было строить все с начала. И она решила: «Я буду строить».
Как ни была велика ее неудача, она все-таки не обрекала ее на возвращение к утоптанной земле деревенских сараев. Поражение в Друри-Лейн могло служить еще патентом славы в Манчестере. Большие провинциальные театры были счастливы принять у себя миссис Сиддонс. Даже ее муж мог получить там роли, соответствовавшие его талантам, столь скупо отмеренным ему небесами.
Скоро брат миссис Сиддонс, Джон Кембл, присоединился к ним. Он убежал из семинарии в Дуэ, чувствуя в себе не священника, а актера. Его учителя помогли ему вернуться к наследственной склонности, заставляя его во время обеда читать прекрасным голосом, свойственным всем Кемблам, жития святых. Заметив, что он не мог слышать в церкви проповедника, не прошептав помимо своей воли: «Какая роль!» — он решил, не без основания, что своего призвания ему здесь нечего искать. От своего пребывания в семинарии он сохранил знание латыни, древней и священной истории и манеры светского человека.
Миссис Сиддонс разрабатывала вместе с ним роли, находя в этом удовольствие и пользу. Попутно он учил ее истории. Давно знакомые тексты вдруг ожили. Она удивлялась, находя в своих чувствах, в своих воспоминаниях материалы новые и ценные. Как легко было создавать леди Макбет при помощи уязвленного честолюбия, презрения к слабой Сиддонс, материнской любви, требовательной и властной. Казалось, что великие трагические тени, подобно теням киммерийской страны, черпали свою силу в темной крови жертвоприношений.
Успех — верный товарищ — честно сопутствовал прогрессу актрисы. В городах, посещенных ею во время турне, о ней передавали легенды. Рассказывали, что она повсюду возила с собой своих очаровательных детей. Из благопристойности, несмотря на то, что форма ее ног была совершенна, она выходила, закутанная в длинный плащ, когда ей приходилось играть мужские роли. Всем нравилось, что эта ангельская красота сочеталась с таким целомудрием. Удовольствие, получаемое в театре, как бы освящалось добродетелью частной жизни комедиантки, и церковные интонации, сохранившиеся в голосе Джона, дополняли это успокоительное и приятное сходство. Тысяча забавных приключений оживляли эту жизнь, трудолюбивую и простую. Во многих городах друзья ожидали их приезда с нетерпением. В Дивайзе содержатель живописной харчевни «Черный Медведь» Лоуренс встречал гостей с Шекспиром под мышкой и, прежде чем показать им комнаты, предлагал прочитать им стихи или заставлял своего десятилетнего сына Томаса зарисовывать их черты. Миссис Сиддонс любила этого прелестного ребенка, который сделал с нее несколько прекрасных зарисовок, и маленький Лоуренс спрашивал часто у своего отца, скоро ли приедет «самая прекрасная из всех леди».
* * *Скоро успех миссис Сиддонс настолько возрос, что она была приглашена играть в Бат. В то время этот очаровательный город, славящийся своими водами, был центром всего, что было в Англии самого блестящего. Под коринфскими колоннадами его красивых площадей создавалась слава местных знаменитостей, превращавшихся скоро благодаря составу публики в знаменитостей национальных. В течение первых дней миссис Сиддонс опасалась возобновления лондонской истории. Лучшие роли комедии были захвачены артистками, уже пустившими корни в театре; ей предоставили трагедию, которая давалась по четвергам перед пустой залой, так как в этот день, по обычаю, все отправлялись на бал с котильоном.
Но спустя несколько недель произошло событие, которое в мирной истории Бата равнялось перемене правительства в Лондоне: переменилась мода. Стало признаком хорошего тона идти смотреть по четвергам миссис Сиддонс в Шекспире. Одновременно с этим стало считаться шиком заказывать портреты молодому художнику Томасу Лоуренсу, приехавшему в Бат в поисках богатства и славы.
Его красота и талант еще возросли. В двенадцать лет он обладал всей прелестью и всеми недостатками своего слишком раннего развития. Его умение рисовальщика и легкость колориста граничили с чудом.
Этот юноша, которым восхищался весь балующий его город, восхищался в свою очередь миссис Сиддонс. Чувство смутное и нежное влекло его днем в дом актрисы, вечером — в ее уборную. Из всех женских лиц, зарисованных легкими и точными штрихами его карандаша, оно одно действительно ему нравилось. Он любовался бархатистостью кожи, блеском глаз, чистотой линий, которые он находил у нее, только у нее одной. Миссис Сиддонс была красивее чем когда-либо: здоровая полнота округлила мягкими линиями некогда хрупкое тело артистки. Лоуренсу никогда не надоедало глядеть на нее. Он любил слоняться по театральной уборной среди ее платьев, дышать воздухом, пропитанным ее духами, и миссис Сиддонс, никогда не кокетничавшая, разрешала себе материнское и покровительственное кокетство, позволяя этому гениальному ребенку жить в ореоле ее красоты.
Она провела здесь очаровательные годы. Она приобрела преданных ей влиятельных друзей, следивших с участием за ее успехами. Ее дочери росли и обещали стать такими же красивыми, как и их мать. Что касается Сиддонса, то он больше не играл и сделался администратором своей жены, игру которой в кругу своих друзей, после обильных возлияний, он критиковал порой со странной смесью восхищения и глубокой горечи.
Но слава обязывает — Лондон ее вновь позвал. Заботы о будущем семьи не позволили ей отказаться от таких блестящих предложений; прощание с публикой было трогательно. Она вышла на сцену в сопровождении своих детей; это было необычное и немного торжественное зрелище, соответствовавшее характеру самой героини. Юный Лоуренс, как и прочие, смотрел с грустью на ее отъезд и решил отправиться в Лондон как можно скорее.
IV
Несмотря на то, что она возвращалась в условиях совершенно непохожих на ее первые дебюты, Друри-Лейн пугал миссис Сиддонс. Она спрашивала себя, будет ли слышен ее голос в его огромной зале, и жалела, что покинула город, где ее все любили. Чем ближе приближался спектакль, тем тревожнее становилось у нее на душе.
В назначенный день перед тем, как пойти в театр, она долго молилась. Она попросила своего почтенного старика-отца, приехавшего из провинции, проводить ее до уборной. Она одевалась в таком глубоком молчании и с таким трагическим спокойствием, что перепугала горничных, которые ей прислуживали.
С первого же акта аплодисменты и слезы зрителей ее успокоили. Мужчины восхищались ее большими бархатными глазами, длинными, изогнутыми ресницами, совершенной линией щек и подбородка, благородной округлостью груди. «Это, — говорил один из них, — самый прекрасный образец человеческой породы, который мне когда-либо встречался». Совершенство ее игры приводило их в не меньшее изумление. Нечто вроде нежного энтузиазма овладело всей публикой. Это был вечер почти божественный, когда блаженное счастье восхищения изгоняет из души на несколько часов все низменные и вульгарные чувства.
Она вернулась домой, изнемогая от усталости. Ее радость была так велика, что она не могла ни говорить, ни даже плакать. Она поблагодарила Бога, затем скромно поужинала со старым отцом и мужем. Царило почти полное молчание. Иногда у Сиддонса вырывалось глухое восклицание; иногда старый Кембл клал на стол вилку и, откидывая назад красивым театральным жестом седые волосы, соединял молитвенно руки и плакал. Скоро они расстались на ночь. Миссис Сиддонс после часового размышления и благодарственной молитвы погрузилась в приятный и глубокий сон.
