Лион Фейхтвангер - Ифтах и его дочь
Он выпрямился. Теперь в его голосе зазвенели нотки гнева.
— И вы подумали, что я навсегда оставлю Гилеад трусливым лисицам, сыновьям Зилпы?
Лицо Ктуры засветилось. Просияла и Яала, похорошело застывшее лицо Эмина. И даже задумчивый Пар попросил:
— Пожалуйста, продолжай… Ты не все нам сказал. Мы всей душой хотим услышать больше…
Эта просьба вполне соответствовала настроению Ифтаха. Сейчас ему хотелось говорить. О своих видениях на горе Хермон, обо всем, что рвалось из его груди наружу.
— Ты опять прав, мой Пар, — начал он. — Башан, Тоб и Гилеад — этого слишком мало. Другие земли тоже должны войти в мой Израиль, все, что к востоку от Иордана. Люди из рода Реуба, Гада и Менаше, эмориты, которыми они правят. Все должно стать единым.
Он поднялся и стоял теперь, как тогда, на горе Хермон. Стоял и смотрел вдаль. Затем вытянул вперед руки и сказал:
— А потом мы перейдем Иордан и соединим на востоке Израиль с Канааном. Это должно быть большое государство, простирающееся отсюда до Бэершевы, от Великих вод на западе до пустынь Аммона и Моава. Это будет государство Израиль…
Яала больше не могла сдерживать себя. Она ликовала.
— Всемогущий мой отец Ифтах! Всемогущий Ифтах, сын Гилеада!
Однако Кассия попыталась его остановить:
— Не говори так громко, Ифтах, брат мой! За каждым деревом, каждой скалой подстерегают злые духи. Особенно много собирается их вокруг больного. Они не любят сильных и гордых.
Но никто не обращал на неё внимания. Все были захвачены речами Ифтаха. И даже в суховатом голосе Пара слышалось упоение, когда он произнес:
— Соединить в один народ все колена израилевы!.. Надменный Эфраим, всему противящийся Беньямин, колеблющийся Гилеад… Это задача великих судей и героев. Видимо, Господь вдохнул в твою грудь бурю.
Ифтаха охватило ощущение счастья. Его слова взбудоражили даже трезвого Пара. Тем не менее, его душу леденило сознание того, что сказанное им ничем не отличалось от туманных речей, которыми хотел одурманить его священник. Усилием воли он вырвал себя из оцепенения. Он видел страну, Единую и Неделимую. Он видел eё с вершины Хермона, Он ощущал ее, трогал руками. То, что он чувствовал, говорил, хотел, было настолько же далеко от речей Авиама, как дуб от своего побега.
Следовало объяснить это всем остальным. Он стыдился избытка чувств, с которым говорил с ними.
— Это не прекраснодушные речи пророка или одержимого, — сказал он. — Я не пускаю слов на ветер. Я все хорошо обдумал. Возьму Мааку и обеспечу защиту всего Башана. Только тогда перейду через Ябок. И обеспечу защиту всего Гилеада. И только тогда перейду через Иордан.
Он сел на корточки на циновке, поднял раненое плечо, превозмог боль и почти ворчливо продолжил:
— Так, ну, теперь вы знаете… До сих пор я это рассказывал лишь деревьям в лесу. А теперь забудьте об этом и вспомните только тогда, когда мы перейдём через Ябок…
IX
Зилпа и eё сыновья воспринимали большую часть того, что рассказывали о делах и успехах Ифтаха, как болтовню и небылицы. Но одно было ясно: бастард не пропал в своей пустыне, он процветал, загребал все вокруг себя дерзкой рукой и правил страной, командовал армией, обладал реальной властью. При всем своем горьком разочаровании Зилпу не оставляла надежда на то, что Господь в конце концов свергнет и растопчет отродье Леваны.
Гордого Гадиеля едва ли волновали успехи Ифтаха. Но он завидовал его свободной, полной приключений жизни в пустыне. В его душе копошились воспоминания о походах отца, он жаждал перемен, путешествий, свободы, степной жизни. Что касается Елека, то его совсем не трогало счастье Ифтаха. Пускай бастард воюет и побеждает с тем блеском, который ему по душе. Пока он делает это вдали, там, за рекой Ярмук. Если бы он остался на родине, вечно на глазах у людей, неблагонадежные всегда упрекали бы сыновей Зилпы в том, что их интриги погубили брата. Ну, а поскольку он далеко, можно спокойно наслаждаться прекрасными поместьями Маханаима. У него, Елека, от этого — особая радость.
Мать и братья интересовались больше перспективами рода, чем его владениями. Они назначили его управляющим наследными имениями, и он принял на себя эту тяжелую ношу и усердно ездил вокруг, осматривал разбросанные повсюду дома, поля, виноградники, масличные рощи, стада. Приводил все в порядок, улучшал, приумножал. Строил дома и возводил в них новые этажи, рыл каналы и резервуары, исследовал землю и давал указания, что сеять. Он ввозил баранов из долины Эзревль, а быков — из Башана. Покупал у бродячих торговцев полезную утварь и распределял ее. Поля и пашни процветали, дожди шли в нужное время, когда требовалось, грело солнце. При каждом новолунии он с удовлетворением подсчитывал, насколько увеличилось его богатство, и благодарил за это Господа. Младший брат Шамгар часто размышлял о судьбе Ифтаха. Он ужасался его безбожию и, тем не менее, чувствовал привязанность к этому странному человеку. Ему, Шамгару, скромному и миролюбивому человеку, казалось, что ничего нет хуже, чем жизнь в глуши, в пустыне, и он был убежден, что Господь помутил брату, добровольно выбравшему такую жизнь, разум. Но почему же тогда Бог доверил ему вновь вернуть потерянные северные города? Очевидно, Господь имел какие-то виды на человека, которого он благословлял и одновременно наказывал. Священник Авиам тоже считал, что Господь имел какие-то виды на Ифтаха. Он, Авиам, тогда превратно истолковал решения урим и тумим. Испытание, которому он подверг Ифтаха, было неумным, человеческим, Господь, очевидно, хотел по-другому испытать его. Но в одном, по крайней мере, повлияли резкие слова, сказанные тогда им, Авиамом: молодой человек при всем своем ожесточении из-за мнимой обиды не бежал в палатки аммонитов, откуда пришла его жена, а остался верным Господу и Гилеаду. Нет, Авиам не отказывался от этого безбородого. Правда, часто его мучило долгое ожидание. Ибо он был стар, каждый год мог стать последним, а большая часть его жизни была ожиданием.
Люди из Гилеада много говорили о делах Ифтаха и вспоминали о нем с тоской. Однако не осмеливались высказывать это при сыновьях Зилпы.
Народу жилось хорошо при разумном хозяйствовании Елека. Многие жили лучше, чем во времена старого судьи. Они лучше питались, имели больше предметов домашнего обихода и орудий труда. Однако их удовлетворение было каким-то угрюмым. Сколько ещё будет продолжаться мир? И не следует ли им поставить руководителя, который сможет защитить их от Аммона? Вновь и вновь говорили старейшины, что нужно выбрать нового судью. Но говорили они это без особого подъема. Ибо имя Ифтаха, о котором все думали, оставалось невысказанным, а в Гилеаде не было никого, к кому почтительно и убежденно можно было бы обратиться со словами:
— Мой господин судья…
Так в каждом городе собирались бородачи, управляли, судили, как могли, а если случай был труден, обращались к священнику Авиаму, госпоже Зилпе или к Елеку. Каменная скамья судьи у ворот Мицпе оставалась пустой.
Так прошло четыре года, прошел и пятый, и все это время на незащищенной, неопределенной границе поджидал умный, полный сил царь Аммона Нахаш. На шестом году нападения аммонитов участились. Далеко в глубине Гилеада опустошали пашни и виноградники, угоняли скот, грабили деревни. И не было судьи, отсутствовала твердая рука, которая могла бы защитить от врага. И тогда горе и страх распространились по стране, и повсюду люди начали вспоминать Ифтаха. Горожане в своих домах, крестьяне в своих хижинах, пастухи у своих костров рассказывали об его делах, городах, о его войске и боевых повозках. Авиам и Зилпа поняли, что место судьи больше не может пустовать.
Вид этой пустой скамьи был обоим приятен. В глубине души они желали видеть его пустым. Зилпа чувствовала себя матерью и госпожой рода, последовательницей тех женщин, которые во все времена руководили Израилем. Авиам, со своей стороны, считал себя тайным судьей, который из шатра Господа руководил Зилпой.
Однако теперь больше нельзя было откладывать назначение нового судьи. Они вызвали Гадиеля. Теперь, когда страна должна считаться с крупным нападением аммонитов, он, воин, должен стать настоящим вождем. Гадиель колебался. Разумеется, он — воин, но не создан быть военачальником и, тем более, судьей.
— Я не боюсь смерти на поле битвы, — объяснил он. — Но не хочу умереть вождем. Когда погибает рядовой воин или даже командир тысячи, предки под землей принимают его охотно, и бог Господь разрешает ему принимать участие в битвах его рода. Военачальник же несет ответственность за все, и если я проиграю битву, я, будучи мертвым, не буду иметь ни одного хорошего часа.
Елек отказался тоже — вежливо и решительно. Из рода Гилеада оставался один Шамгар.
