Оноре Бальзак - Утраченные иллюзии

— Вы находите, что это очень занимательно, Фифина? — сказала соседке тощая Лили, ожидавшая, возможно, каких-либо балаганных чудес.

— Не спрашивайте моего мнения, душенька: у меня глаза смыкаются, как только начинают читать.

— Надеюсь, Наис не чересчур часто будет угощать нас стихами на своих вечерах, — сказал Франсис. — Когда я слушаю чтение, мне приходится напрягать внимание, а это вредно для пищеварения.

— Бедный котенок, — тихонько сказала Зефирина, — выпейте стакан воды с сахаром.

— Отличная декламация, — сказал Александр, — но я предпочитаю вист.

Услышав этот ответ, сошедший за остроту благодаря английскому значению слова[52], несколько картежниц высказали предположение, что автор нуждается в отдыхе. Под этим предлогом одна-две пары удалились в будуар. Люсьен, по просьбе Луизы, очаровательной Лауры де Растиньяк и епископа, вновь возбудил внимание чтением контрреволюционных «Ямбов», вызвавших рукоплескания: многие, не уловив смысла стихов, увлечены были пламенностью чтения. Есть люди, на которых крик действует возбуждающе, как крепкие напитки на грубые глотки. Покамест разносили мороженое, Зефирина послала Франсиса заглянуть в книжку и сказала своей соседке Амели, что стихи, читанные Люсьеном, напечатаны.

— Мудреного нет, — отвечала Амели, и лицо ее изобразило удовольствие, — господин де Рюбампре работает в типографии. Ведь это то же самое, — сказала она, глядя на Лолотту, — как если бы красивая женщина сама шила себе платья.

— Он сам напечатал свои стихи, — зашушукались дамы.

— Почему же тогда он называет себя господином де Рюбампре? — спросил Жак. — Если дворянин занимается ремеслом, он обязан переменить имя.

— Он и впрямь переменил свое мещанское имя, — сказала Зизина, — но затем, чтобы принять имя матери — дворянки.

— Но ежели вся эта канитель напечатана, мы можем и сами прочесть, — сказал Астольф.

Тупость этих людей в высшей степени усложнила вопрос, и Сиксту дю Шатле пришлось объяснить невежественному собранию, что предуведомление Люсьена отнюдь не ораторская уловка и что эти прекрасные стихи принадлежат роялисту Шенье, брату революционера Мари-Жозефа Шенье. Ангулемское общество, исключая епископа, г-жи де Растиньяк и ее двух дочерей, увлеченных высокой поэзией, сочло, что оно одурачено, и оскорбилось обманом. Поднялся глухой ропот, но Люсьен его не слышал. Точно сквозь туман мелькали перед ним лица окружающих, он отрешился от этого пошлого мира и, опьяненный внутренней мелодией, искал ей созвучий. Он прочел мрачную элегию о самоубийстве, элегию в античном вкусе, дышащую возвышенной печалью; затем ту, где есть строфа:

Твои стихи нежны, люблю их повторять.

Он окончил чтение пленительной идиллией, озаглавленной «Неэра».

В сладостной задумчивости, затуманившей ее взор, г-жа де Баржетон сидела, опустив руку, другой рукою в рассеянии играя локоном, забыв о гостях: впервые в жизни она почувствовала себя перенесенной в родную стихию. Судите же, как некстати потревожила ее Амели, взявшаяся передать ей общее пожелание.

— Наис, мы пришли послушать стихи господина Шардона, а вы преподносите нам напечатанные стихи. Они очень милы, но наши дамы из патриотизма предпочли бы вино собственного изготовления...

— Вы не находите, что французский язык мало пригоден для поэзии? — сказал Астольф управляющему сборами. — По мне, так проза Цицерона тысячу раз поэтичнее.

— Настоящая французская поэзия — легкая поэзия, песня, — отвечал Шатле.

— Песня доказывает, что наш язык чрезвычайно музыкален, — сказал Адриен.

— Желала бы я послушать стихи, погубившие Наис, — сказала Зефирина, — но, судя по тому, как была принята просьба Амели, она не расположена показать нам образец.

— Она должна ради собственного блага приказать ему прочесть свои стихи, — сказала Франсис. — Ведь ее оправдание — в талантах этого птенца.

— Вы как дипломат устройте нам это, — сказала Амели г-ну дю Шатле.

— Ничего нет проще, — сказал барон.

Бывший секретарь по особым поручениям, искушенный в подобных делах, отыскал епископа и умудрился действовать через него. По настоянию монсеньора, Наис пришлось попросить Люсьена прочесть какой-нибудь отрывок, который он помнит наизусть. Быстрый успех барона в этом поручении заслужил ему томную улыбку Амели.

— Право, барон чрезвычайно умен, — сказала она Лолотте.

Лолотта вспомнила кисло-сладский намек Амели насчет женщин, которые сами шьют себе платья.

— Давно ли вы стали признавать баронов Империи?[53] — отвечала она улыбаясь.

Люсьен пытался однажды обожествить возлюбленную в оде, посвященной ей и озаглавленной как все оды, которые пишут юноши, кончающие коллеж. Ода, столь любовно выношенная, украшенная всей страстью его сердца, представлялась ему единственным произведением, способным поспорить с поэзией Шенье. Бросив порядочно фатовской взгляд на г-жу де Баржетон, он сказал: «К ней». Затем он принял горделивую позу, чтобы произнести это стихотворение, исполненное тщеславия, ибо (в своем авторском самолюбии) он чувствовал себя в безопасности, держась за юбку г-жи де Баржетон. И тут Наис выдала женским взорам свою тайну. Несмотря на привычку повелевать этим миром с высот своего ума, она не могла не трепетать за Люсьена. На ее лице изобразилась тревога, взгляды ее молили о снисхождении; потом она принуждена была потупить взор, скрывая удовольствие, нараставшее по мере того, как развертывались следующие строфы:

Из громоносных сфер, где блещут свет и слава,Где ангелы поют у трона первых сил,Где в блеске зиждется предвечного державаНа сонмах огненных светил,

С чела стирая нимб божественности мудрой,Простясь на краткий срок с надзвездной вышиной.Порою в наш предел на грустный брег земнойНисходит ангел златокудрый.

Его направила всевышнего рука,Он усыпляет скорбь гонимого поэта,Как ласковая дочь, он тешит старикаЦветами солнечного лета.

На благотворный путь слепца выводит онИ утешает мать животворящим словом,Приемлет позднего раскаяния стон,Бездомных наделяет кровом.

Из этих вестников явился к нам один,Алкающей земле ниспослан небесами,В родную высь глядит он из чужих долинИ плачет тихими слезами.

Не светлого чела живая белизнаМне родину гонца небесного открыла,Не дивных уст изгиб, не взора глубина,Не благодати божьей сила, —

Мой разум просветив, любовь вошла в меня,Слиянья с божеством искать я начал смело,Но неприступного архангела броняПред ослепленным зазвенела.

О, берегитесь же, иль горний серафим,От вас умчится он в надзвездные селенья,И не помогут вам обеты и моленья, —Он слуха не преклонит к ним.

— Вы поняли каламбур? — сказала Амели г-ну дю Шатле, обращая на него кокетливый взор.

— Стихи как стихи, мы все их писали понемногу, когда кончали коллеж, — отвечал барон скучающим тоном, приличествующим его роли знатока, которого ничто не удивляет. — Прежде мы пускались в оссиановские туманы. То были Мальвины, Фингалы[54], облачные видения, воители со звездой на лбу, выходившие из своих могил. Нынче эта поэтическая ветошь заменена Иеговой, систрами, ангелами, крылами серафимов, всем этим райским реквизитом, обновленным словами: необъятность, бесконечность, одиночество, разум. Тут и озера, и божественный глагол, некий христианизированный пантеизм, изукрашенный редкостными вычурными рифмами, как тимпан — тюльпан, восторг — исторг, и так далее. Короче, мы перенеслись в иные широты: прежде витали на севере, теперь на востоке, но мрак по-прежнему глубок.

— Если ода и туманна, — сказала Зефирина, — признание, по-моему, выражено чрезвычайно ясно.

— И кольчуга архангела прозрачна, как кисейное платье, — сказал Франсис.

Пускай правила учтивости и требовали из угождения г-же де Баржетон открытого признания этой оды прелестным произведением, все же женщины, разгневанные тем, что к их услугам нет поэта, готового возвести их в ангельский чин, поднялись со скучающим видом, цедя сквозь зубы: «Восхитительно, божественно, чудесно!»

— Ежели вы меня любите, не хвалите ни автора, ни его ангела, — властным тоном сказала Лолотта своему дорогому Адриену, и тому пришлось подчиниться.

— Право, все это пустые фразы, — сказала Зефирина Фрэнсису. — Любовь — поэзия в действии.

— Вы сказали, Зизина, то, что я думал, но не умел бы выразить так тонко, — отвечал Станислав, самодовольно охорашиваясь.

— Чего бы я не дала, чтобы сбить спесь с Наис, — сказала Амели, относясь к дю Шатле. — Она смеет еще изображать какого-то архангела, точно она выше всех, а сама сводит нас с сыном аптекаря и повивальной бабки, братом гризетки, типографским рабочим.