Густав Майринк - Белый Доминиканец
Я хотел было обрадоваться, что она снова со мной, но я забыл, как это делается.
Радость исходит из тела, а у меня над ним более нет власти! Что же, я должен теперь бродить по земле живым трупом? Старая служанка безмолвно убирает еду. Я встаю и иду в свою комнату. Мой взгляд падает на стенные часы. Три? Ведь сейчас должен быть час, самое позднее! Почему они остановились?
Мне становится ясно: в три часа ночи Офелия умерла!
Да, да, во мне снова проснулись воспоминания: сегодня ночью я видел ее во сне. Она стояла у моей кровати и смеялась от счастья. «Я иду к тебе, мой мальчик! Река услышала мою просьбу… Не забудь свое обещание, не забудь свое обещание!» — говорит она. Все слова отдаются во мне эхом.
«Не забудь свое обещание, не забудь свое обещание!» — повторяют непрерывно мои губы, как бы пытаясь разбудить мозг к пониманию тайного смысла этой фразы.
Беспокойство овладевает моим телом. Как будто оно ждет от меня какого-то приказа, который я должен ему дать.
Я пытаюсь собраться с мыслями, но мой мозг омертвел. «Я иду к тебе. Река услышала мою просьбу!» Что же это значит? Что же это значит?
Я должен сдержать свое обещание? Какое обещание я давал ей? Внезапно как будто кто-то встряхнул меня: это же обещание, которое я дал Офелии во время нашей лодочной прогулки! Теперь я знаю: я должен спуститься к реке! Я перепрыгиваю через четыре-пять ступенек за раз, мои руки скользят по перилам. В дикой спешке я одолеваю один лестничный пролет за другим.
Вдруг я снова оживаю; мои мысли бешено скачут. «Этого не может быть, — говорю я себе, — это всего лишь безумный сон!». Я хочу остановиться и повернуть назад, но тело мое рвется вперед.
Я бегу по узкому проходу к воде. На берегу лежит лодка.
Два каких-то человека стоят рядом.
«Как долго плывет бревно из столицы до нашего города?» — хочу я их спросить.
Я стою перед ними и смотрю на них. Они удивленно уставились на меня, но я не могу произнести ни слова, потому что в глубине моего сердца звучит голос Офелии:
«Разве ты сам не знаешь лучше всех остальных, когда я приду? Разве я заставляла тебя когда-нибудь ждать, мой мальчик?». И тут во мне появляется уверенность, твердая, как скала и ясная, как солнце, развеивающая все сомнения, как будто сама природа во мне ожила и кричит мне:
«Сегодня ночью, в одиннадцать часов!». Одиннадцать! Этого часа я с таким нетерпением ждал каждый вечер когда-то.
Как и в тот раз, лунный свет отражается в реке. Я сижу на садовой скамейке, но теперь я больше не жду, как раньше, потому что теперь я слился с потоком самого времени. Зачем мне теперь желать, чтобы оно шло быстрее или медленнее!
В Тайной Книге Чудесного написано: последняя просьба Офелии должна быть исполнена! Эта мысль настолько потрясает меня, что все, что произошло — смерть Офелии, ее письмо, моя скорбь, трагическая просьба похоронить ее труп, страшная пустыня жизни, которая лежит передо мной — все это меркнет перед нею!
Мне кажется, что мириады звезд там, наверху — это глаза всезнающего архангела, который бдительно наблюдает сверху за мной и за ней. Близость какой-то бесконечной силы пронизывает меня. В руках этой силы все вещи — лишь живые инструменты! Дуновение ветра касается меня и я чувствую, как он говорит мне: спускайся к берегу и отвяжи лодку!
Никакие мысли не сковывают более мои действия. Я как будто вплетен в окружающую природу и прекрасно понимаю ее таинственный шепот.
Медленно я гребу к середине реки.
Сейчас она появится!
Какое-то светлое пятно приближается ко мне. Белое застывшее лицо с закрытыми глазами виднеется на гладкой поверхности воды, как отражение в зеркале.
Затем я достаю из воды умершую и кладу ее в свою лодку.
Глубоко в мягком чистом песке перед нашей любимой скамейкой на ложе из ароматных цветков акации кладу я ее и укрываю зелеными ветвями.
Лопату я утопил в реке.
IX. Одиночество
Я думал, что уже на следующий день весть о смерти Офелии станет известной в нашем городе и распространится, как лесной пожар. Но проходили неделя за неделей, и ничто не менялось.
Наконец я понял: Офелия ушла из жизни, не сказав об этом никому кроме меня.
Я был единственным живым существом на земле, которому было известно о ее смерти.
Меня наполняла какая-то странная смесь неописуемого одиночества и ощущения внутреннего богатства, которым я ни с кем не мог поделиться.
Все люди вокруг меня, и даже мой отец, казались вырезанными из бумаги фигурками: как будто они вообще не имели никакого отношения к моему бытию и являлись лишь декорациями.
Когда я часами сидел на скамейке в саду, согретый постоянной близостью Офелии, я грезил и представлял: здесь, у моих ног, спит ее тело, которое я так горячо любил! И при этом меня охватывало глубокое удивление оттого, что я не ощущал никакой боли.
Как тонка и верна была ее интуиция, когда во время нашей лодочной прогулки она просила похоронить себя здесь и никому не выдавать это место.
И сейчас только мы вдвоем — она по ту сторону, а я здесь, на земле — знали об этом, и эта тайна так глубоко нас соединяла, что я не ощущал смерть Офелии как ее телесное отсутствие.
Когда я представлял себе, что она могла бы покоиться не здесь, а на городском кладбище, под надгробным камнем, окруженная покойниками, оплакиваемая своими родными, эта простая мысль как острый клинок, вонзалась в мою грудь и отгоняла ощущение духовной близости с ней в необозримые дали.
Вскоре я приобрел твердую уверенность в том, что неопределенное чувство, говорящее, что смерть — это только темная преграда, а не непреодолимая бездна между видимым и невидимым, превратится в ясное знание, если люди будут хоронить близких не на общественных кладбищах, а в местах, доступных и известных только им одним.
Если мое одиночество становилось слишком острым, я вспоминал ночь, когда я предал земле тело Офелии. И мне казалось, что я похоронил тогда сам себя, и теперь я — только призрак, блуждающий по земле и не имеющий ничего общего с обычными людьми из плоти и крови.
Бывали мгновения, когда я говорил себе: ты — это больше не ты; какое-то другое существо, чье рождение и бытие отделено от тебя веками, неудержимо, все глубже проникает в тебя, завладевает твоей оболочкой, и вскоре от тебя вообще ничего не останется, кроме воспоминания, свободно парящего в мире прошлого, которое будет для тебя опытом совершенно незнакомого тебе человека.
«Это первопредок воскресает во мне», — понимал я. Когда я смотрел на облака, часто перед моим взором вставали картины незнакомых стран и неизвестных пейзажей, день ото дня становившихся все более отчетливыми.
Я слышал слова, которые я улавливал каким-то внутренним органом, и они казались мне понятными. Я воспринимал их, как земля принимает и хранит семя, чтобы затем взрастить его. Я переживал их так, как будто кто-то говорил мне:
«Однажды ты поймешь эти слова во Истине». Эти слова исходят из уст странно одетых людей, которые кажутся мне старыми знакомыми, хотя я, конечно, не мог видеть их в этой жизни. Хотя эти слова возникают где-то очень далеко, в давнем прошлом, они настигают меня, внезапно заново рождаясь в настоящем. Я вижу устремленные в небо горные цепи, чьи ледяные пики бесконечно тянутся все выше и выше, за пелену облаков.
«Это — крыша мира, — говорю я себе, — таинственный Тибет». Потом появляются бескрайние степи с верблюжьими караванами; азиатские монастыри, затерянные в одиночестве; жрецы в желтых одеждах с буддийскими ритуальными мельницами в руках; скалы, в которых высечены гигантские статуи сидящего Будды; речные потоки, которые, казалось, появлялись из бесконечности и текли в бесконечность; берега страны лесовых холмов, чьи вершины были плоские, как столы, как будто их скосили чудовищной косой.
«Это страны, вещи, люди, — думал я, — которые, должно быть, видел основатель моего рода, когда он еще странствовал по земле. Сейчас, когда он вселяется в меня, его воспоминания становятся также и моими». Когда по воскресеньям я встречал молодых людей — моих ровесников, и был свидетелем их влюбленности и жизнерадостности, я прекрасно понимал то, что они переживали, но внутри меня царил абсолютный холод. Это не был холод, который сковывает, как память о переживании мертвящей боли, но это и не был холод старости, в которой слабнут жизненные силы.
И однако я чувствовал в себе властного древнего старца, чье присутствие ни на миг не оставляло меня. И часто, когда я смотрел на себя в зеркало, меня пугало смотревшее на меня оттуда юное лицо, без малейших признаков прожитых лет. Во мне отмерли только те связи, которые привязывают людей к радостям земной жизни, сам же холод во мне исходил из других невидимых регионов, из далекого мира, который есть родина души моей.
Тогда я еще не мог правильно определить то состояние, в котором находился. Я не знал тогда, что это было то самое загадочное и магическое превращение, описание которого можно часто встретить в житиях христианских и других святых, при том, что обычно глубина и жизненная значимость этого остаются непонятыми.
