Густав Майринк - Белый Доминиканец
Я не хочу об этом думать! Я знаю только одно: я должен как-то поправить дело. Я должен где-то заработать деньги,… деньги,… деньги, чтобы суметь выкупить вексель.
От ужаса у меня выступает пот на лбу при мысли о том, что это невозможно. Смогу ли я заработать деньги в нашем маленьком городишке? Быть может, следует поехать в столицу? Там меня никто не знает. А что, если стать там слугой какого-нибудь богатого господина. Ведь я готов, как раб, работать на него день и ночь.
Но как мне упросить отца отпустить меня учиться в столицу? Чем обосновать свою просьбу, если он так часто говорил мне, как он ненавидит всякое обучение, кроме науки, приобретенной через саму жизнь? Но у меня нет даже самых начальных познаний, и не достает школьного образования!
Нет, нет, это, конечно же, невозможно!
Мои муки удваиваются, когда я думаю: теперь год из года и, может быть, навсегда я буду разлучен с Офелией.
Я чувствую, как лихорадка снова подкатывается ко мне при этой ужасной мысли.
Целых две недели я лежал в лихорадке; розы Офелии в вазе уже завяли. Может быть, она уже уехала? От отчаяния ладони мои становятся влажными. Может быть, цветы были знаком прощания?
Отец видит, как я страдаю, но не спрашивает меня о причине. Быть может, он знает больше, чем хочет показать?
Как хотел бы я открыть ему свое сердце и все, все ему рассказать! Но нет! Этого не произойдет. О, если бы он прогнал меня! Как охотно я подчинился бы этому! Ведь тем самым я смог бы искупить свою вину. Но я уверен: его сердце не выдержит, когда он обо всем узнает. Я, его единственный ребенок, который вернула ему сама судьба, поступил с ним, как преступник. Нет, нет, этого не должно произойти!
Пусть об этом узнают все! Пусть все на меня указывают пальцем! Только он один не должен ничего знать…
Отец мягко кладет руку на мой лоб, смотрит в глаза с любовью и нежностью и говорит: «Все не так ужасно, мой милый мальчик! Забудь обо всем, что мучит тебя. Считай, что это был лихорадочный бред. Скоро ты выздоровеешь и снова будешь веселым!». Он запнулся на слове «веселым», и я почувствовал, что он знает, сколько горя и страданий готовит мне грядущее.
Я тоже догадываюсь об этом.
Неужели Офелия уже уехала? Неужели он знает об этом? Вопрос застывает на моих губах, но я подавляю желание задать его. Мне кажется, что я тут же умру от рыданий, если он ответит утвердительно. Внезапно он начинает торопливо и лихорадочно говорить обо всем, что могло бы, по его мнению, отвлечь меня и рассеять мои тяжелые мысли. Я никак не могу вспомнить, когда же я рассказал ему о ночном визите нашего первопредка во сне — или это было наяву? Но, видимо, когда-то я все же сделал это. В противном случае, почему он заговорил со мной на ту же самую тему? Без всякого перехода он начал:
— Ты никогда не сможешь избавиться от скорби, пока не войдешь в число тех, кто «переплавил свой труп в меч». Никто на земле не может стереть написанное в Книге Судьбы. Печально не то, что многие люди страдают, печально то, что их страдание остается по большому счету бессмысленным. Как простое наказание за какой-то гнусный поступок, быть может, совершенный в предыдущих жизнях! Мы можем избежать этот страшный закон возмездия и наказания, только если будем воспринимать происходящее с мыслью: «все это случается ради одной единственной цели — для пробуждения в нас истинно духовной жизни!». Все что мы делаем, мы должны делать, исходя из этой точки зрения! Духовное отношение к действию — это все; действие само по себе — это ничто. Страдание только тогда будет осмысленным и принесет плоды, когда мы будем смотреть на него именно такими глазами. Поверь мне, оно будет в этом случае не только легче переживаться, но оно скорее пройдет, и при определенных обстоятельствах превратится в свою противоположность. Подчас то, что происходит в таких случаях, граничит с чудом; при этом происходят не только внутренние изменения, но и внешняя судьба странным образом меняется. Скептики, конечно, посмеются над таким утверждением — но над чем они только не смеются…
Можно сказать, что душа не терпит, когда мы ради нее страдаем больше, чем м можем перенести.
— А что следует понимать под «оживлением правой руки» — спрашиваю я. — Это общее начало духовного развития или это служение какой-то определенной цели?
Мой отец задумался на некоторое время.
— Как тебе это объяснить? Об этом можно говорить только при помощи образов. Как и все телесные формы, члены нашего тела — лишь символы некоторых духовных понятий. Правая рука — это символ мастерства, действия, созидания. Когда наша рука становится духовно живой, это означает, что мы стали созидателями, творцами и в потустороннем, тогда как раньше мы пребывали там лишь во сне.
Так же дело обстоит с «речью», «письмом» и «чтением». Говорить, с земной точки зрения, — это что-то сообщать или чем-то делиться. Сделает ли из этого свои выводы тот, к кому мы обращаемся, зависит только от него самого. С духовной речью дело обстоит совершенно иначе. Здесь не может быть никакого сообщения. Потому что, кому мы должны что-то сообщать — ведь «я» и «ты» там одно и то же?
Говорить в духовном смысле значит творить. Это магическое вызывание явления. «Письмо» здесь на земле — это преходящая и относительная фиксация какой-то мысли. А в «потустороннем» письмо — это высечение мысли в скале вечности. «Читать» здесь, на земле, означает улавливать смысл написанного. «Чтение» там, в потустороннем — это постижение великого неизменного закона и действование согласно нему во имя единой гармонии! Но я думаю, мой милый мальчик, что, пока ты еще не совсем выздоровел, мы не должны говорить о таких труднодоступных вещах!
— А не расскажешь ли ты мне о моей матери, отец? Как ее звали? Я ведь ничего не знаю о ней! — вдруг сорвался вопрос с моих губ. Только когда было уже поздно, я заметил, что разбередил рану в его сердце.
Он беспокойно заходил по комнате, и речь его стала отрывистой. — Мое дорогое дитя, избавь меня от того, чтобы оживлять прошлое! Да, она любила меня. Да, я знаю это. А я… а я любил ее так несказанно… Со мной произошло то же, что и со всеми нашими предками. Все, что связано с женщиной, было для нас, мужчин из рода фон Йохеров, роковой пыткой. В этом не были виноваты ни мы, ни наши матери.
Кроме того, как ты знаешь, у нас всегда рождается только один сын, и на этом наш брак заканчивается, как будто в этом и состоит его единственный смысл.
Никто из нас не был счастлив в браке. быть может, потому, что все наши жены были или слишком молоды, как моя, или значительно старше нас. Между нами никогда не было телесной гармонии, и годы все более и более разделяли нас. Почему она ушла от меня? Если бы я только это знал! Но я не хочу… я не хочу этого знать!
Обманывала ли она меня? Нет! Я бы это почувствовал! Я бы это чувствовал и сейчас. Я могу только предполагать. Видимо, в ней проснулась любовь к кому-то другому, и когда она поняла, что не может изменить своей роковой судьбы и изменить мне, она предпочла покинуть меня навсегда и умереть.
— Но почему она меня подкинула, отец?
— Я нахожу этому только одно объяснение: она была фанатично верующей католичкой и рассматривала наш духовный путь как дьявольский соблазн, хотя она никогда об этом прямо не говорила. Она хотела предохранить тебя от этого, а это произошло бы только в том случае, если бы она навсегда вывела тебя из-под моего влияния. Ты не должен сомневаться в том, что ты — мой настоящий сын. Никого бы другого ни при каких обстоятельствах она не назвала бы Христофором, и уже одно это для меня достаточное доказательство того, что ты не сын какого-то другого человека.
— Отец, скажи мне еще только одно: как ее звали? Когда я думаю о ней, я хотел бы произносить ее имя.
— Ее звали… — голос моего отца сорвался, как если бы слово застряло у него в горле…
— Ее имя… ее звали… Офелия…
Наконец-то я снова могу выходить на улицу. Но однако, мой отец сказал, что я не должен больше зажигать фонари — ни сейчас, ни потом.
Я не знаю, почему.
Как и раньше, до меня, это делает теперь служитель городской ратуши. Первое, куда я направляюсь с трепещущим сердцем, это к окну на террасе. В доме напротив все шторы опущены. После долгого, долгого ожидания я встречаю старуху, которая прислуживала у соседей, и выспрашиваю у нее все. Да, все, что я смутно чувствовал и чего я так боялся, стало реальностью! Офелия покинула меня! Старуха сказала мне также, что вместе с Офелией в столицу уехал и актер Парис.
Теперь я знаю также, почему я подписал вексель: память вернулась ко мне. Он обещал мне, что Офелия не поступит в театр, если я раздобуду для него денег.
И уже через три дня он нарушил свое слово! Каждый час я хожу к скамейке в саду. Я пытаюсь убедить себя: Офелия сидит там в ожидании меня, она только спряталась, чтобы внезапно броситься мне в объятия с торжествующим криком!
