Иво Андрич - В мусафирхане

Кезмо взахлеб описывает мост у Мустафы Паши, караван-сарай в Едренях, публичные дома в Стамбуле с гречанками и армянками.

– Красавицы, ну просто пальчики оближешь! Фра Марко и тот не устоял бы. Что скажешь, фра Марко?

– Пст… я такими делами не занимаюсь.

– А зря!

– Это не для нас. Кабы наша воля, мы бы все такие дома с землей сровняли.

Турки смеются. Больной тихо стонет во сне. У этих тоже слипаются глаза – устали с дороги да и выпили порядком. Фра Марко поднялся и залил водой жар в очаге.

На другой день больному стало хуже. Турки, опять уничтожив дюжину яиц, держат совет. Игумен старается избавиться от них, внушая им через фра Марко, что мусафирхана – неподходящее место для больного. Турки требуют лошадь. Понимая, что назад он лошадь не получит, игумен говорит, что лошади у них нет, предлагая взамен по пять грошей каждому. Турки соглашаются на том условии, что монахи присмотрят за больным. Заверив игумена, что завтра они придут за ним с лошадью, турки уходят.

Фра Марко в ярости – только этого ему не хватало!

– Явился сюда отлеживаться! Мало с меня здоровых басурман, так на тебе еще хворого!

Игумен призывал его к благоразумию.

В первый день фра Марко даже не взглянул на турка. Ставил возле него каймак и хлеб и сразу удалялся.

Прошло три дня. Турки не возвращались. Больной день-деньской стонал и все чаще просил пить. У фра Марко вошло в обычай давать ему воду, потчевать молоком и вареньем. По нескольку раз на дню бросал он работу и бежал в мусафирхану проведать больного. Без конца ссорился с поваром, выбирая для него лучшие куски. Монахи заметили, как печется он о больном турке.

– Ну, как больной? – шпыняли они его при всяком удобном случае.

– Подыхает, – бросал он на ходу. – Ступай погляди, если не веришь.

На самом же деле чем турку становилось хуже, тем больше он заботился о нем, тщетно стараясь скрыть это от окружающих и не признаваясь в том самому себе.

Больной почти не разговаривал. Как-то вечером фра Марко разжег огонь, намереваясь испечь просфоры. Пока нагревалась форма, он сидел у очага, щурясь на жар.

– Фра Марко, – вдруг позвал его Мамеледжия из своего угла.

– А?

– Кезмо еще не вернулся?

– Нет.

Молчание.

– Видно, хочет везти меня прямо в Сараево, потому…

Догоревшие нижние головешки рассыпались, верхние чурки, шипя и потрескивая, осели, взметнув на фра Марко тучи искр. Приникшее пламя озарило комнату багровым светом.

– Не думай про Сараево и прочую ерунду…

И неожиданно для самого себя спокойно и без обычного своего заикания заговорил:

– А почему бы тебе, Осмо, не креститься? Уж коли суждено тебе помереть, то помрешь крещеным, а встанешь – будешь жить как человек, а не как неразумная тварь.

Турок не проронил ни слова. Безмолвный, недвижимый, он даже век не разомкнул.

С того дня фра Марко без устали уговаривал его, забыв о том, чем ему грозило возвращение турок. Вряд ли Мамеледжия смолчит о столь упорных попытках викария обратить его в свою веру. Во избежание насмешек он скрывал от монахов свои старания, но в душе твердо решил спасти душу Осмо Мамеледжии.

На все уговоры больной отмалчивался, по лицу его нельзя было понять, что у него на уме. Иногда фра Марко казалось, будто он поддается, а порой – что турка ничем не проймешь и все его слова отлетают от него как от стенки горох.

Как-то утром в мусафирхану пришла женщина взять огонька. Подойдя к очагу, она присела на корточки, чтоб набрать жару, и шаровары, игриво колыхнувшись, легли волнистым кругом. Мамеледжия, лежавший в лихорадке и с безразличным видом слушавший речи фра Марко о сладости покаяния и красоте христианской смерти, вдруг приподнялся на подушках и, сотрясаясь от дрожи, потянулся рукой к шароварам. В эту минуту вошел отлучавшийся фра Марко. Увидев распростертого на полу турка, пожиравшего глазами женщину и тщетно пытавшегося коснуться ее шаровар, он хотел было вскрикнуть, но голос изменил ему, и он пропищал что-то невнятное. Потом схватил стоявшую в углу палку и заорал не своим голосом:

– Изыди вон, дьяволица!

Женщина вскочила. Фра Марко выбил у нее из рук угли и выгнал ее из мусафирханы. Не понимая причины его гнева, она то и дело оборачивалась, напрасно уверяя его в том, что ее послали за жаром.

– Вон отсюда, сукина дочь! Только вздумай еще трясти здесь своими шароварами, палку сломаю об тебя! – кричал он, размахивая ей вслед своим оружием.

На Мамеледжию, который опять спокойно лежал на своем месте, фра Марко даже не взглянул. Только в полдень вскипятил молоко и, поставив его возле больного, сразу вышел из комнаты, бормоча:

– Фу, нехристь проклятый, никогда не узреть тебе лика божьего.

Но на другой день он снова сменил гнев на милость. С прежним пылом ухаживал за Мамеледжией, ежеминутно толкуя ему о вере и крещении. И даже ночью ему приснилось, как он бьется с окружившими Мамеледжию чертями, разгоняя их палкой. Но, сражаясь, он никак не мог преодолеть какой-то странной скованности. А чертей было все больше и больше, все до ужаса косматые, только под суставами видна серая жилистая кожа. Фра Марко проснулся, встал посреди комнаты, у него болит рука. С трудом зажег свечу. Оказалось, он столкнул с полки требник и фарфорового ангела, отбив ему кончик правого крыла. Фра Марко перекрестился и снова лег.

Мамеледжии все хуже. Он совсем не ест и, закрыв глаза, непрерывно стонет. Кезмо не возвращается. Игумен боится, как бы турок не умер в монастыре.

Однажды вечером Мамеледжия почувствовал себя лучше. Повеселел, оживился и все заговаривает с фра Марко, сучившим фитили для свечей. Слушая лихорадочные уверения турка в том, что ему полегчало, фра Марко подумал, что это, должно быть, перед смертью, и, подойдя к постели, вновь принялся обращать его в свою веру.

Он говорил страстно, увлеченно, сам удивляясь легкости, с какой лились у него слова. То он цитировал проповеди и церковные книги, то вдруг забывал про них и приводил свои собственные убедительные доводы.

– Ты что же, касатик, и на тот свет пойдешь с этим толстопузым Кезмо? Разве ты не видишь, как его раздуло от ракии и всяких непотребных дел? Ведь это сатана во плоти! Под ним всегда врата ада, не сегодня-завтра разверзнутся, и он полетит прямо в кипящий котел. И ты с ним заодно!

Тут он рассердился, хотел было выругаться, но вовремя спохватился и принялся воскрешать образ сладчайшего Иисуса и пречистой девы Марии; с трудом подыскивая слова, живописал, как умирает христианин и как торжественно препровождают крещеную душу в царствие небесное, где ее встречают архангельскими трубами и благостными песнопениями, по сравнению с которыми все земные радости ничто.

Турок молчит, только веки его слегка подрагивают. Фра Марко склонился над ним в тщетной надежде проникнуть в его мысли – перед ним все то же ничего не выражающее тонкое овальное лицо, закрытые глаза и надутые, как у упрямого мальчишки, губы.

– Ты только скажи: «Помоги нам, Спаситель!» Ну скажи же, Осмо! – шепчет он как можно тише и ласковее.

Турок молчит. Он тяжело дышит, кадык его судорожно дергается.

Полагая, что больному трудно говорить, фра Марко снял с висевших на поясе четок небольшое распятие и поднес к его губам.

– Поцелуй, Осмо, вот наш Спаситель, поцелуй его, и он простит тебе грехи и примет тебя.

Лицо турка чуть дрогнуло, веки трепыхнулись и он зашевелил губами, словно желая что-то сказать, но вместо этого еще больше надул губы и из последних своих сил плюнул. Плевок покатился по его подбородку.

Монах молниеносно отдернул крест, отскочил в сторону и. что-то бормоча, выбежал вон.

Огромен и однообразен шум летней ночи. Только в конце лета небо бывает такое низкое, а звезды такие крупные.

Фра Марко схватился за ограду. Скрипит штакетник. Кровь к голове все приливает и приливает. Взгляд его, миновав верхушки темных деревьев, устремился в глубину неба, туда, где звезды.

– Нет монаха хуже, чем я, – заговорил он, по своему обыкновению, сам с собой, – и нет турка поганее, чем этот Осмо. Я крещу его, а он – фу!

Фра Марко в отчаянии трясет ограду.

Но постепенно успокаивается. В глухой ночи, на глазах у бесчисленных звезд, им вдруг овладевает растерянность, и он забывается. Трепетание его тела словно передается окружающим предметам, и ему уже кажется, будто в кромешной тьме он неудержимо несется по безбрежному морскому простору. Небо над ним заметно колеблется. Отовсюду слышен шум. Он еще крепче стискивает штакетник.

Городок и поля, монастырь и мусафирхана – все уместилось в этом большом божьем ковчеге.

– Знал я, что ты никого не забываешь, ни заику фра Марко, ни этого грешника Осмо Мамеледжию. Если кто и плюнет на твой крест, то разве лишь в дурном сне. И все равно в твоем ковчеге для всех есть место. Даже для этого безумца Кезмо, если б он не ушел…

В своем воодушевлении он уже не различает, говорит он или только думает. Но ясно видит: для всех и каждого есть место в большом господнем ковчеге, ибо бог не отмеряет ни аршином, ни весами. Теперь он понимает, как «грозный господь» правит миром, все понимает, хотя и не может выразить это словами. Одно недоступно его разумению – каким образом он, фра Марко, неловкий и строптивый викарий, поставлен у кормила божьего ковчега. И он снова забывает о себе, обращаясь мыслями ко всему сущему, которое, находясь в вечном движении, неуклонно приближается к своему спасению.