Иво Андрич - В мусафирхане

Иво Андрич

В мусафирхане

С тех пор как в прошлом году новый игумен перестроил мусафирхану,[1] окончательно отделив ее от монастыря, он полностью отстранился от управления, всецело возложив это дело на фра Марко.

Фра Марко был племянником покойного епископа Марияна Богдановича. Он был единственным мальчиком в семье, и епископ взял его в монастырь, чтобы дать ему богословское образование. Однако, несмотря на покровительство епископа, юноша в науках продвигался туго. Своенравный и бестолковый, он сильно заикался и брызгал слюной, когда говорил, был напрочь лишен голоса и слуха, тузил младших и не повиновался старшим. Не было никакой возможности отучить его от мужицкого сквернословия. Зато монашеского одеяния ему хватало ненадолго – сутана быстро становилась короткой, а кафтан – тесным и узким.

– Ни богу свечка, ни черту кочерга, – говорил епископ сестре, не перестававшей до своего смертного часа сокрушаться о том, что сын ее не будет епископом.

Глубоко огорченный епископ прибег к последнему средству – послал его в Рим в надежде, что на чужбине он исправится и возьмется за ум.

Живя в вечном борении с неграмотными и упрямыми монахами, тяжелыми, опасными боснийскими дорогами и с самодурством ненасытных турецких властей, он, как прекрасный сон, вспоминал проведенные в Риме молодые годы. В тот же самый красноватый францисканский монастырь на Виа Мерулана, в котором епископ, молодой и преисполненный знаний и грандиозных замыслов, провел три года, посылал он теперь своего племянника. У него было такое чувство, будто в юноше продолжается его собственная жизнь. Но и здесь его постигло горькое разочарование. Напрасно он просил за племянника знакомых монахов.

«Ни к чему не чувствует влечения. Только все растет вширь да ввысь. И поведением своим скорее похож на простого мирянина, нежели на монаха; да простит нам святой отец нашу смелость», – писали епископу из Рима.

«Чист и скромен и по-своему религиозен; равнодушен к земным радостям и суете, но, увы, абсолютно лишен жажды познания и размышления, равно как святой покорности старшим и терпимости к товарищам», – писал ректор духовной семинарии.

А от Фра Марко приходили полные забористых слов и ошибок письма, в которых он отчаянно просил дядюшку вернуть его в Крешево.

«Спасите меня, не могу я с этими людьми!» Ему бы хоть одним глазком взглянуть на Крешево, точь-в-точь как гайдуку Ивану Роше, который, не смея появляться в родном городе, подымался на гору, чтоб посмотреть на него хоть издали.

Так писал он в каждом письме.

Епископ решил подождать год – авось юноша привыкнет и образумится, а нет – так вернет его в Крешево. Но зимой епископ простудился и скоропостижно умер. Марко незамедлительно вызвали из Рима, отправив на его место фра Мию Субашича, честолюбивого и худосочного юношу.

Вот уже второй год, как фра Марко викарий монастыря. Заботится о продовольствии и вине, нанимает поденщиков и рассчитывается с ними, принимает в гостинице проезжих турок.

Работая наравне с крестьянами, он окончательно вышел из повиновения и забыл то немногое, что сумел выучить. Руки у него огрубели, голос охрип. На потемневшем от солнца лице топорщились усы. И без того высокий и плечистый, он еще больше раздался и отяжелел. А речь свою еще обильнее уснащал бранью.

Нелегко жилось в монастыре этому грубияну и недоучке, оставшемуся без своего покровителя. Самое неприятное было то, что он никогда не знал, говорят с ним монахи всерьез или смеются над ним. То он вспылит понапрасну и станет еще смешнее, а то размякнет и пустится в разглагольствования, не замечая веселого смеха в глубине трапезной.

Фра Марко все больше отдалялся от монахов. Его освободили от обязанности участвовать в общей трапезе и молиться вместе со всеми. Дни он проводил в полях или в гостинице.

Рядится и спорит с крестьянами или сам берет мотыгу и копает до седьмого пота, а под вечер, когда спускается прохлада, дымится, словно гора после дождя. Или начнет переливать вино в сыром подвале, катает бочки, окуривает их серой. А то целыми днями пересыпает пшеницу в амбаре, а потом два дня кряду не может отмыться от въевшейся в уши и шею пыли.

Однако и у него бывали свои часы отдохновения и «райского» блаженства, о которых ни одна живая душа не подозревала. И сам он не знает, как и когда на него «находит».

Присядет он после тяжелой работы на колоду, сотрет пот, крякнет, откашляется и вдруг почувствует, как кровь забурлит в его утомленном теле – горячим, шумным потоком разольется по жилам, глухо стуча в плечах, где-то под ушами и наконец доберется до головы, вызывая головокружение и всего его наполняя своим неугомонным шумом. И вот уже этот шум подхватывает его и куда-то уносит. С широко раскрытыми глазами сидит он на колоде, но ему чудится, будто он куда-то стремительно летит. И тогда он, не умеющий ни складно писать, ни красно говорить, словно бы переживает миг озарения. Все ему ясно и понятно, и он без всякого стеснения беседует с самим господом богом.

Впрочем, он за любой работой вполголоса молится богу. Иногда даже по-своему сводит с ним счеты.

Высаживает, к примеру, после дождя капусту. Нагибается, роет лунки в рыхлой грядке и пальцами уминает землю вокруг рассады. Над каждым кустиком шепчет молитву, непрерывно повторяя:

– Ну, благослови тебя господь, благослови тебя господь! Покончив с одной грядкой, он выпрямляется, охая и вздыхая (поясницу ломит), тыльной стороной грязной руки отирает с лица пот и, тяжело дыша, ворчит:

– Ну, вот, посадил, а ты теперь нашлешь на нее гусениц, чтоб они все сожрали, как в прошлом году!

Иногда это блаженное состояние охватывает его без всякой видимой причины. Заденет нечаянно сучок на дереве или шов на одежде – и по всему телу тут же разойдется какое-то сладостное возбуждение, и он так и застынет на месте с раскрытым ртом и потерянным взглядом. Долго стоит он, скованный оцепенением, а когда очнется, то и сам не помнит, что с ним такое было.

Вот уже три дня ни один турок не останавливался в мусафирхане. Фра Марко каждый день проветривал ее и кадил, стараясь изгнать запах сала, лука, ракии и пота, оставшийся от последних постояльцев. Но на исходе третьего дня, в субботу, во время вечерни, снова нагрянули турки.

Фра Марко как раз стоял у очага, клал угли в кадило, которое держал мальчик-послушник. Увидев поднимающихся в гору турок, он просыпал угли прямо на руки послушнику. Мальчик вскрикнул и убежал, а фра Марко открыл было рот, собираясь выругаться, но удержался и только надвинул на глаза клобук.

Турки поднимались медленно. Фра Марко взял половину запасов сахара и кофе и пошел прятать. Вернулся запыхавшийся и, встав в дверях мусафирханы, посмотрел вниз. Турок было трое, двое вели под руки третьего. Одного он узнал – это был янычар Кезмо. Остальные, вероятно, нездешние. Тот, кого вели, еще безусый юнец.

Войдя, они сразу попросили одеяло и подушку и положили больного. Потом спросили лимонов. Фра Марко мнется – он-де поищет, но боится, что все вышли.

– А ну-ка посмотри получше, не то я сам начну искать, – кричит Кезмо.

Этот Кезмо уже не раз повергал монастырь в страх и грабил штрафами.

Монах вернулся с лимонами. Больному сделали лимонад.

– А теперь скинь сковороду, я ружье повешу, – смеется Кезмо.

Фра Марко снял сковороду и стал делать яичницу. Турки сели, закурили. Больной отдохнул, напился лимонаду и почувствовал себя лучше. Он сидит, привалившись спиной к подушкам, и, весь дрожа, участвует в разговоре. Глаза его блестят лихорадочным блеском. Монах подал ракию и яичницу и занялся приготовлением кофе. Турки громко чавкают, заставляют есть больного, потягиваются и рыгают.

– А тут, часом, не жарилась свинина? – спрашивает Кезмо, поднося к носу уже пустую сковородку.

Фра Марко, склонившись над жаром, бурчит себе под нос:

– Набил брюхо, вот и мерещится тебе неведомо что.

– Что ты сказал?

– Нет, ага, нет. Нет у нас свинины.

Подает кофе. Кезмо сверлит его большими зелеными глазами.

– Слышал я, судья оштрафовал вас на двадцать грошей за то, что ему в плове попалась куриная голова. Ну уж коли вы этому каналье отвалили двадцать, то мне причитаются все сорок.

– Я с деньгами дела не имею.

– Ха-ха, все вы так: не имею, не знаю, а у самих денег куры не клюют, стоит вас только прижать покрепче.

Но все обернулось шуткой.

Наступила ночь. Потягивая ракию, турки говорят о войне, о жалованье янычар. Больной то задремлет, то проснется и слушает. Фра Марко сидит в углу, поставив локти на колени и подперев голову ладонями, и тоже слушает.

Из разговора турок он постепенно узнал, что больной из Сараева и зовут его Осмо Мамеледжия, второй – Мехмед Плевляк. Оба они, как и Кезмо, янычары и стоят сейчас в Сараево. В ожидании жалованья слоняются по окрестностям, а потом пойдут на Видин.