Конрад Эйкен - Уэст-энд

Я сходил к бару и вернулся с полным бокалом. Снова сев за столик, я начал что‑то говорить о «длительной разлуке» супругов, которая ведет к их отчуждению. Она смотрела на меня цинично, или хотела казаться циничной, но покрасневшие в уголках суженные веки и блуждающие голубые глаза совсем не соответствовали такому выражению. Попытка вызывающего цинизма казалась жалкой.

— Ничего подобного, — сказала она, — я была рада отделаться от него, как и он от меня. Как муж — он был пустое место.

— Значит, сейчас вы живете с сыном, — сказал я. — Это, должно быть, не просто.

Она задумчиво покачала головой и, словно отрешившись от разговора, осмотрела стол, посыпанные опилками полы и пососала нижнюю губу. Портвейн навел румянец на ее поблекшие щеки и вселил в нее — мне это было очень заметно — то состояние мечтательного блаженства, в котором человек совершенно равнодушен ко всему окружающему. Она о чем‑то вспоминала и думала, не слишком ли скучно будет об этом рассказывать. Может быть, она вспоминала, как часто уже до этого она пересказывала свою жизнь посторонним. Имело ли это какое‑то значение? Ровно никакого. И никаких последствий. Она жила равнодушно и равнодушно рассказывала об этом. История в любом случае безнадежная, хотя и не лишенная занятности. Можно рассказывать и не рассказывать.

Она снова заговорила со странно остановившимся взглядом, обращаясь ко мне как к случайному попутчику, или как будто меня вовсе не было. Конечно, возникали сложности, но только в самом начале, а тогда мальчик был еще совсем маленький и не понимал. Теперь уже по–другому. Но в самом начале были забавные случаи. Она усмехнулась и оценивающе посмотрела на меня, будто ждала, что я попрошу об этих случаях рассказать. Я улыбнулся, и она ответила улыбкой. Мы, казалось, пришли к невысказанному согласию об анекдотичной странности жизни. Жизнь ведь на самом деле любит буйное озорство. От такой мысли глаза ее расширились, и она расхохоталась.

— Никогда не догадаетесь, от чего я.

Я согласился, что догадаться совершенно невозможно. Меня вдруг потянуло дать волю фантазии и насочинять несколько невероятнейших причин, но я боялся, что промахнусь, и ей самой расхочется о чем‑то рассказывать. Я лишь покачал головой и вновь признался в своем бессилии.

— От вида этих потаскушек с Уэст–Энда, — сказала она.

— От чего?

Она повторила, помолчала, снова рассмеялась и лишь потом стала объяснять. Тогда настроение у нее было хоть вешайся: ни пенса от этого болвана — ее мужа — и никакого способа раздобыть деньги. Мальчик подрастал, и на жизнь требовалось всё больше. От экономии на газе и еде толку не было. Она, видно, родилась недотепой: не умела даже как следует платье починить, и помыслить не могла, что ей придется ходить «на службу». Но надо ведь было что‑то предпринять. Так вот, однажды вечером она бродила по Пикадилли–Серкус, разглядывала потаскушек в туфлях–лодочках, и ей вдруг явилась идея. Она, как она выразилась, любила потолкаться на Пикадилли, любила смотреть на толпы людей, и ей вообще ничего не оставалось делать по вечерам. Нельзя же читать газеты дни и ночи подряд? Я легко согласился, что нельзя. Поэтому она стала чуть не каждый день бывать на Пикадилли, и ее просто бесил вид этих потаскушек с Уэст–Энда. Так они здорово проводили время и так были одеты, и всегда чем‑то заняты! Они ужинали в лучших ресторанах и ездили на такси. От всего этого и пришла ей в голову идея.

— Эта мысль явилась внезапно, — сказала она. — Я просто стояла и вдруг спросила себя, а почему бы мне самой не стать потаскушкой с Уэст–Энда?.. И не смогла найти никакого довода против.

Она уронила голову набок и отстранено посмотрела на меня. Пауза была риторической: она хотела, чтобы я оценил грандиозность ее решения. Оно было потрясающим, казалось, говорила она, но при том вполне естественным. Ничто не могло быть более естественным. Странно только, что эта мысль не пришла ей раньше. Ничто — говорил наклон ее головы — и не могло быть более очевидным…

— Значит так и стало, — сказал я, пожалуй, необдуманно жестоко.

Это ее задело, но лишь мгновенным крапивным ожогом. Напрасно я думаю, что это было так уж просто. Ничуть не просто. Легко, может быть, было принять решение, но поступок — совсем другое дело.

— Конечно, — согласился я.

Она добавила, что если женщина воспитана как леди, то это — совсем не просто. Как же было начать? Она пыталась ловить мужчин на улице, но это не получалось: всегда это оказывались не те мужчины — так зверски глядели они на нее из‑под шляп, а она в самый решающий момент пугалась и уходила. Она сдерживала дыхание, и если слышала, что ее преследуют — убегала. Вообразите эту сцену! Я вообразил и зажег ей еще одну сигарету. Теперь мы как бы вместе наблюдали за ее ночными маневрами на Шафтсбери–авеню и Риджент–стрит, с короткими остановками в темных подъездах и неуверенными появлениями на углах.

— Ничего из этого не вышло, — сказала она. — Я решила, что это не по мне, и надо придумать что‑то другое.

Она посмотрела на меня сузив глаза: отчасти, чтобы спасти их от сигаретного дыма, а отчасти, чтобы придать себе вид человека мудрого и отрешенного. Я принял такой же вид и сказал, что она, наверно, поняла, что не относится к женщинам, способным на такие вещи, слишком утонченная для этого. Она молча кивнула.

— Я решила попробовать в «Кафе Бонапарт». Знаете, где это?

Я ответил, что очень даже знаю.

— Значит, вам не нужно объяснять, — сказала она. — Но я тогда не знала — только что‑то слышала о нем. Мне говорили, что там это совсем просто, и однажды вечером я решилась.

Она позволила себе кислую усмешку над прошлым, и уголки ее рта резко опустились. Потом она отвела взгляд на темное окно бара, по которому стучал дождь.

— Главный вопрос был, что делать с мальчиком. Понимаете? Я не могла оставить его одного дома на целый вечер. Поэтому я взяла его с собой.

— В «Кафе Бонапарт»?

Она пронзила меня испепеляющим взглядом и устало покачала головой: неужели я так глуп?

— Да нет же! Я отвела его в кино на Лестер–Сквер и велела ему ждать, пока я за ним не приду. Потом выпила рюмку и пошла в «Бонапарт» сама.

Она опять рассмеялась. Всё получилось так забавно, просто смешно до колики. Вспомнить смешно, как она боялась такой простой вещи! Это ее страшно развеселило. Она вошла, дрожа, как кролик — ну, просто вся дрожала, как кролик. Сколько народу, дым, зеркала! Всё это ее ослепило. Она понятия не имела, что надо делать. Быстренько вошла и села у первого свободного столика. И тут же увидела объявление, что дамы без спутников в кафе не допускаются. Ну, вообразите себе! К ней уже спешил официант, и она была готова в панике бежать, когда напротив нее сел мужчина и поздоровался. Вот просто так и было, и она кивнула мне для убедительности. Он предложил ей выпить, и она согласилась. Потом он пригласил ее отужинать с ним. Он был очень обходителен: чистый мужчина — она поняла это с первого взгляда. Но когда он пригласил ее отужинать, не знала, что делать… Она спросила меня, понимаю ли я сложность ситуации, и я сказал, что понимаю.

— Не могла ведь я оставить мальчика на целый вечер без ужина, разве можно?

— Никак нельзя.

Вот она и рассказала этому мужчине обо всём. Он задавал вопросы и проявлял всё больше интереса. Она видела, что он удивлен, но это было вполне естественным. Как чертовски он был галантен! А когда он услышал всю историю, сказал, что они возьмут мальчика и пойдут ужинать втроем. Он заплатил за напитки, и они пошли в кинотеатр за углом, взяли мальчика, а оттуда отправились ужинать в испанский ресторан. Это у нее с сыном был первый настоящий ужин за долгое время: большая бутылка вина, яичница с бананами, испанские сласти для мальчика, и сами они от еды чуть не лопнули. А вспомнишь: как это вышло забавно! Она и майор — он оказался майором — всё над этим смеялись и не могли насмеяться!.. Майор потрепал мальчика по голове и назвал его Купидоном. Они, можно сказать, с первого взгляда подружились…

Но по–настоящему смешные вещи случились позже, когда пришло время возвращаться домой.

— Когда мы ехали в такси, и мальчик заснул, мне впервые пришло в голову…

Дело в том, что у них была только одна кровать, где она спала вместе с мальчиком. И она не могла придумать, как им устроиться. Когда они доехали до ее квартиры на Бейстер, она всё майору показала: всего две комнатки и одна кровать, а мальчик так крепко заснул, что не мог подняться… Мне когда‑то приходилось слышать такое?

Я признался, что не приходилось.

— Так что же вы сделали? — спросил я.

Она сразу не ответила — хотела убедиться, что я полностью проникся вкусом ситуации. Снова она наклонила набок голову, пустила дым из надменных ноздрей и оглядела меня с довольным цинизмом. Этот момент был самый пикантный, и с ним никак нельзя было спешить. Такие ситуации, казалось хотела подчеркнуть она, часто в жизни не случаются, и нужно вкушать их во всей прелести.