Конрад Эйкен - Поклонись, Исаак!

Конрад Айкен

Перевёл с английского Самуил Черфас

Conrad Aiken. Bow Down, Isaac!

ПОКЛОНИСЬ, ИСААК!

На Хэкли Фоллс я очутился в первый раз, когда мне исполнилось двенадцать лет. В тот год умерла моя мать, а овдовевший отец не смог придумать ничего лучше, как отправить меня на каникулы к своим старшим сестрам, тете Джулии и тете Дженни, которые, оставшись старыми девами, продолжали жить на семейной ферме, где родился он сам, где повстречал мою мать и женился на ней. Поэтому вполне естественно, что он решил отослать меня на «Ведьмины вязы», и призна'юсь, что после детства, почти целиком проведенного в Нью–Йорке, я был страшно рад такому приключению. Отец, в соответствии со строгими нравами Новой Англии, попытался мне внушить, что там у меня появятся обязанности, потому что я должен буду помогать по хозяйству: дважды в день ходить за почтой, собирать хворост, приносить из сельской лавки всё, о чем попросит тетя Джулия или тетя Дженни и помогать старому Джиму ухаживать за скотиной — проще говоря, отводить на пастбище и приводить домой строптивую корову, кормить двух подсвинков, обитавших в подвале хлева, и содержать в порядке свою комнату, а если я буду вести себя примерно, мне, может быть, иногда позволят покататься на лошади. Еще я должен буду помогать Джиму качать ручным насосом воду в бак на чердаке.

Все эти вещи я делал и, как ни удивительно, вовсе не считал их обязанностями. Никогда прежде я не был так счастлив: можно ведь было носиться по всей ферме в двести акров, узнавать тайны леса, купаться у мельничной речки, лазить в горы и — лето только начиналось — всё это еще не успело мне наскучить. «Ведьмины вязы» стояли посреди зеленого луга в долине, в четверти мили от речки, которую было видно с крыльца. Как раз в этом месте был перекинут рыжий мостик со старомодным деревянным настилом. Несколько досок выпало, и я любил, лежа на животе, смотреть в неглубокую говорливую воду и видеть на дне каждый камешек и каждую рыбку.

Сразу за мостом вставала гора Злючка, заросшая сахарным кленом. Дорога по ней уходила круто вверх на восток, и где‑то через милю появлялась примостившаяся на отроге белая ферма капитана Фиппена, нашего дальнего родственника и единственного частого гостя. Он был настоящим морским капитаном каботажного плавания, а сейчас жил здесь со своим сыном и невесткой. Почти всегда его можно было увидеть на крыльце с подзорной трубой в руке, благодаря которой, говорил он мне, знал всё, что делалось в долине: и в каком саду собирает сейчас свой урожай Джим, и сколько бушелей он уже собрал, и даже, хитро подмигивал он мне, какого размера у него нынче яблоки. Летом при хорошем свете, если окна в церкви в Хэкли Фоллс были распахнуты, он мог сказать, бросил ли Придурок Виллард в копилку для пожертвований десять центов или четвертак. Это, как я понимал, были сказки. Я сам смотрел в эту трубу много раз и знал, что во всём нашем белом городке в нее можно было разглядеть только колокольню с золотой рыбкой–флюгером и красный купол начальной школы с черным колоколом. Прочее же в городе было скрыто густыми кленами и вязами, а единственным жильем, видным с капитанского крыльца, как и с нашего, был дом Придурка Вилларда между нашей усадьбой и Хэкли Фоллс — примерно в полутора милях к западу на противоположном нашему берегу реки. Низкая квадратная ферма в колониальном стиле, когда‑то, должно быть, весьма красивая, сейчас разрушалась от небрежения и чернела угольными пятнами гнили. В подзорную трубу капитана можно было ясно различить неподрезанную лиану, устлавшую западный скат крыши багряными цветами, и грязный скотный двор с восточной стороны. Над некрашеным забором поднимались коровьи рога… Но я забегаю вперед, потому что этот зловещий дом и станет главной темой моего рассказа.

Что тут странного, если мальчишку снедаемого любопытством к сверхъестественному — домам с привидениями, кровожадным демонам, злодеям и насильникам — ферма Вилларда заворожила с первого упоминания. Ничто не могло разжечь моего интереса к ней больше, чем совет выбросить ее из головы, который я получил в первый же день. Как раз в первую мою поездку с нашей фермы к Ведьминым вязам старый Джим обратил на эту ферму мое внимание, махнув в ту сторону сложенным кнутом:

— Видишь вот?

Я кивнул, и он продолжил.

— Не суйся туда. Там живет Придурок Виллард, у него не все дома.

Медленно пережевывая табак, он даже не повернул головы к этому дому. Я взглянул и ничего страшного в нем тогда не увидел.

— А кто этот Виллард?

— Дьявол он. Дьявол во плоти. Если тронешь его мокрым пальцем — зашипит.

Объяснение так потрясло меня, что я больше ни о чем не спрашивал. Слишком много сразу свалилось на мою голову. Прошло несколько дней, пока я сам опять коснулся этой темы в час вечерней дойки, когда Джим, выставив колени под брюхом Лимоши, выжимал теплые белые струйки в звонкое ведро. Каждый день я проходил мимо этого дома на другом берегу речушки и, конечно, не сводил с него глаз, но только раз заметил там признаки жизни. Высокая молодая женщина в шляпке с козырьком яростно сгребала граблями траву на лужайке или дворике перед домом и, завидев меня (я нес домой почту), на минуту сложила руки на черенке и прошила меня взглядом, от которого я поёжился и тут же притворился, будто смотрю на реку.

— А какой вид у этого Дурного Вилларада? — спросил я. — И почему он дурной?

Джим долго молчал, и я решил, что он вовсе не ответит. Его ржавого цвета котелок сполз на лоб под брюхом Лимоши, а сам он всё жевал табак. Звонкие струйки молока ударяли в ведро с двух сторон — брик–бряк–брик–бряк — а Лимоша иногда вскидывала голову, отгоняя мух.

— Почему он дурной? — Брик–бряк–брик–бряк — Так, наверно, Бог захотел, чтобы он был дурным, и баба его, и Лидия тоже дурные.

— Кто такая Лидия?

— Лидия? Она его дочка.

Я задумался.

— А как он всё‑таки выглядит?

— Ну, как? Длинный такой, седой, жилистый, зубастый.

— А что он сделал глупого?

— Лучше выкинь его из головы.

— Так что он сделал?

— Свихнулся на своей вере. Они все трое. Гимны поют, утром днем и вечером.

— Ну–у…

— Ты послушай, когда будешь мимо идти. Поют как оглашенные… A cила какая! Кнутом как влупит…

— Кнутом?

Мой недоуменный вопрос остался без ответа, и только струйки молока продолжали звенеть.

Тетушки были такие милые, что милее не бывает. Они мало что понимали в детях — тем более, в мальчишках — и я был для них загадкой, над которой они, наверняка, допоздна ломали головы. Один Бог знает, к каким невероятным заключениями они приходили! Они были так похожи одна на другую, что я сперва долго их путал. Обе носили очки, у обеих были тонкие, бледные и добрые лица. Одевались они во всё черное, с кружевными накидками на плечах, имели резкий пробор ровно посерди головы и яркие голубые глаза. Только через несколько дней я стал различать, что у тётушки Джулии были седые пряди, а во время разговора она складывала руки на груди и была мягкая и ласковая. Тётушка Дженни была чуть полнее и объемистей спереди, могла вдруг громко расхохотаться мужским смехом и отпустить злую шутку. Они никогда не покидали дома, кроме как в церковь по воскресеньям. Тогда кобылу Бетси запрягали в коляску с верхом, а Джим надевал предназначенный для этого случая плащ, не так позеленевший, от возраста, как другой, который он носил каждый день. Еще раз в месяц они выбирались на чай к священнику, и не чаще — к капитану Фиппену. Вот и всё. Они проводили время дома и в саду, иногда важно инспектируя амбар. Порой, когда закат случался «такой особенный», они брали меня с собой в верхний сад, откуда открывался захватывающий вид на долину в западную сторону, где на прощальном солнце чеканились зубцы гор. Такое, впрочем, случалось нечасто, и вели они тогда себя со всей серьезностью, будто исполняя завет Господа.

В одну такую прогулку, когда мы стояли у повалившейся яблони, которая полулежа на земле каждый год цвела и плодоносила, и любовались меркнущим закатом в изгибах реки Милл, тетушки впервые при мне упомянули Виллардов. В такой час и в таком свете ферма Виллардов вырисовывалась еще резче.. Она стояла совсем черная, квадратная и одинокая против гаснущего на западе света, и даже на таком расстоянии казалась убогой и заброшенной. Видели мы с нашего места и белый пешеходный мостик, перекинутый к главной дороге. Тетушка Джулий первая заметила переходившего по мостику человека.

— Вот он идет, — сказала она.

— Кто?

— Старый Исаак, чтоб ему свалиться и потонуть.

— Надо хорошенько постараться, чтобы утонуть в нашей Милл!

Я едва мог разглядеть на мостике человека, что‑то несшего в руке.

— А что он несет, тетя Дженни?

— Наверно, бочонок крепкого сидра.

— Думаю, сегодня они будут всю ночь петь гимны.

— Не только…