Маркиз Сад - Аделаида Брауншвейгская, принцесса Саксонская
На следующий день Фридрих спросил супругу, когда ей угодно отпраздновать их бракосочетание, и, услышав ответ, что августейший супруг волен сам выбрать день, коему предстоит стать самым прекрасным днем в ее жизни, решил устроить праздник не ранее чем соберет у себя всех приближенных ко двору, дабы завершить торжество рыцарским турниром. Состязания, исполненные воинского пыла и рыцарственного благородства, именовались джострой. Возникла джостра в стародавние времена: Теодорих Великий указом своим заменил бои гладиаторов рыцарскими ристалищами. Затем джостру стали проводить в Вероне и Венеции, откуда она проникла и к другим народам. В 870 году сыновья Людовика Благочестивого в честь своего примирения устроили рыцарские игрища. В 920 году Генрих Птицелов, желая отпраздновать получение королевского венца, провел конный турнир, после чего конные поединки утвердились по всей Европе; впоследствии известное всем несчастное событие заставило французов запретить рыцарские единоборства[1]. И вот принц Саксонский пожелал устроить для своей супруги это приятное, но весьма по тем временам редкое развлечение.
По призыву принца со всей Саксонии стали съезжаться рыцари; каждый хотел явиться на турнир во всем блеске, дозволенном состоянием и обстоятельствами; к сожалению, рыцари еще не могли похвастаться гербовыми щитами, что впоследствии станут лучшим украшением ристалища, ибо гербы появятся только с началом Крестовых походов. Пока же прибывшие участники поединков, спешившись, громко провозглашали имена прекрасных дам, занимавших их грезы. Дамы же, разместившись на скамьях, амфитеатром окруживших эспланаду перед замком, присутствием своим воодушевляли участников состязаний, готовых сражаться за взор их прекрасных глаз.
Сидя на балконе, расположенном в центре замка, откуда открывался широкий вид на ристалище, Аделаида видела, как супруг ее дважды одержал победу. Неожиданно неизвестный рыцарь приблизился к ограждению и попросил принца оказать ему честь сразиться с ним, дабы убедиться, что дама, ради которой только что бился Фридрих, действительно самая прекрасная. По его мнению, истинной красотой обладала никому не знакомая девица, сидевшая на скамье среди прочих дам; и незнакомец указал на свою красавицу. Как полагается, Фридрих ответил на брошенный ему вызов… Но, увы, в этот раз он был повержен. Людвиг Тюрингский тотчас бросился мстить за своего славного кузена, и вскоре выбитый из седла незнакомец признал себя побежденным; повинуясь приказу победителя, он искупил свою дерзость, преклонив колени у ног Аделаиды; та велела ему назвать себя и занять место подле нее.
— Сударыня, — молвил рыцарь, — я граф Мерсбург; владения мои граничат с владениями вашего августейшего супруга, и я являюсь его вассалом. Когда я получил приглашение от принца, две веские причины побудили меня принять его: я хотел отдать должное моему повелителю и, пользуясь случаем, лицезреть в лице вашего высочества самую прекрасную женщину, рожденную в Германии.
— Тогда скажите, граф, почему вы считаете, что другая превзошла меня красотой?
— Вам нет равных, сударыня, — ответил граф. — Взгляните: сейчас, когда эта дама откинула скрывавшую ее лицо вуаль, перед нами предстала юная очаровательная женщина, однако не обладающая ни одним из тех совершенств, коими щедро наградила вас природа. Как можно равнять ослепительную яркость солнца с бледным светом ночных звезд?
— Но тогда зачем было сражаться?
— Чтобы оказаться побежденным, сударыня, и заслужить честь припасть с мольбой к вашим стопам.
Тут к принцессе подошли Людвиг Тюрингский с Фридрихом, и беседа стала общей.
Когда поединки завершились, настала пора танцев и пиршеств; в течение двух недель, что продолжались свадебные торжества, граф Мерсбург по велению своего сюзерена принимал участие во всех развлечениях, устроенных по случаю бракосочетания.
Графу Мерсбургу, с коим наконец нам пора познакомиться, сравнялось тридцать лет; красивый и умный, он постоянно напускал на себя скорбный вид, убеждая всех, а особенно женщин, готовых, подобно ученым попугаям, повторять все, что слышат, в своей неизбывной печали. Когда же в его ипохондрию наконец поверили, граф под прикрытием созданного им образа принялся мастерски плести весьма опасные интриги, из которых наделенные необузданными страстями люди извлекают наибольшее удовлетворение.
Легко освоившись при дворе Фридриха, граф ловко сумел стать и фаворитом правителя, и другом графа Тюрингского, и доверенным лицом Аделаиды. Очень скоро он понял, что узы, соединявшие принцессу с супругом, сотканы политикой и выгодой, но никак не любовью; чувство же сие, с коим молодые особы обычно совладать не могут, принцесса питала, скорее, к Людвигу Тюрингскому, нежели к тому, кто законно на него претендовал. Убедившись в верности своих наблюдений и подкрепив их высказываниями самого маркиза, он живо измыслил план, как, оставаясь при дворе, с одной стороны, успокоить тревожные ростки ревности, проклюнувшиеся в сердце Фридриха, а с другой, зная о любви Аделаиды и маркиза Тюрингского, использовать это знание с выгодой для себя. Еще несколько планов, тайно лелеемых им в душе, также, по его мнению, вполне могли осуществиться; впрочем, граф извлекал удовольствие из самой интриги: вред, причиненный им исподтишка своим ближним, доставлял его извращенному уму особенное наслаждение.
Прожив нескольких месяцев в Фридрихсбурге, Мерсбург наконец решился поговорить с Людвигом:
— Дорогой маркиз, нет смысла скрывать от меня чувства, питаемые вами к Аделаиде. Хотя уста ваши молчат, взгляд выдает вашу тайну; а вам известно, что такой знаток человеческой натуры, как я, никогда не ошибается в своих выводах.
— Если предположить, что догадки ваши справедливы, — ответил маркиз, — то считаете ли вы меня преступником?
— Разумеется, нет, дорогой Людвиг, ибо самой веской причиной вашего заблуждения являются божественные прелести вашей очаровательной возлюбленной, а единственной преградой на пути вашего чувства мне видятся исключительно узы, что связывают ее с вашим родственником.
— И именно они приводят меня в отчаяние… Как преодолеть такое препятствие? Вы достаточно хорошо знаете меня, а потому можете быть уверены, что я никогда не соглашусь построить счастье свое на несчастье моего сеньора и повелителя. Облеченный его доверием и исполняя важные должности при его дворе, я предан ему до самой смерти, и за все то, что он для меня сделал, я никогда не позволю себе отплатить ему неблагодарностью… Ах, почему он, следуя обычаю, принятому у монархов, послал заключать брачный договор именно меня? Почему я не могу забыть тот краткий миг, когда я смотрел на нее как на жену свою, в то время как долг повелевал мне доставить ее истинному ее супругу? Неужели Фридрих считает меня бесчувственным и полагает, что я могу хладнокровно созерцать красоту ее?..
— Разумеется, — прервал граф Людвига, — ответственность за любое несчастье, происходящее по причине его неосмотрительности, ложится на него одного, а его необдуманное поведение извинит любой ваш поступок.
— Ах, какая разница, чья тут вина! Ничто не заставит меня преступить законы чести! Законы эти столь прочно укоренились в душе каждого истинного саксонца, что о нарушении их не может быть и речи! Император Карл хотел заставить наших предков поступиться честью, но мы, как вам известно, презрев соблазны, предпочли кинжал. Да и как могу я, любя Аделаиду, погубить ее, заставив совершить проступок, который супруг ее расценит не иначе как преступление? Ведь если, поддавшись на уговоры мои, она совершит сей неверный шаг, она падет не только в глазах Фридриха, но и утратит мое уважение. Вы же знаете, дорогой граф, уважение является первейшим условием любви; мы никогда не прощаем женщине ошибок, совершенных как из любви к нам, так и из желания нас оскорбить. Любовь, не подкрепленная почтением, подобна исступленному бреду, сбивающему нас с пути истинного, а в бреду нельзя обрести подлинного счастья.
— Вот чувства, воистину достойные благородного рыцаря, — произнес Мерсбург. — Однако сколь просто доказать их ошибочность! Если Аделаида любит вас, то разве не ясно, что, не отвечая на ее пламень, вы непременно сделаете ее несчастной? Но, говорите вы, уступив этому желанию, я сделаю несчастным ее мужа, не так ли? Тогда я спрошу вас, почему, поставленный перед необходимостью причинить боль либо одной, либо другому, почему, спрашиваю я вас, вы предпочитаете сделать несчастной супругу, а не супруга? Я знаю, супруг оказал вам немало услуг, но супруга — и я в этом уверен — втайне обожает вас. И вам ничего не остается, как убить либо пылкое чувство любви, либо рассудочное чувство признательности. Так неужели сердце ваше все еще сомневается, все еще не в состоянии сделать выбор?
