Джон Фаулз - Туча
− Это у нее профессиональное, только и всего. В возрасте Тома они все — эгоистичные поросята. Ты ведь знаешь: мы же все, по сути, эрзац-мальчики. Так он оценивает людей.
— Я старалась, Питер.
Он опять целует волосы у нее на виске; затем проводит ладонью по ее спине и ласкает ягодички.
— Неужели мы и правда должны ждать до ночи?
— Козел нахальный.
Но она флиртует задорным задиком и улыбается.
Впереди Аннабель перебивает молчание Кэтрин, надевшей белые ливайсы, розовую рубашку; через плечо перекинута полосатая красная вязаная сумка — греческая.
— Тебе не обязательно было идти с нами, Кэт.
— Ничего.
— Тогда попробуй говорить чуть побольше, хорошо?
— Но мне нечего сказать. Ничего в голову не приходит.
Аннабель перекладывает корзинку из одной руки в другую; исподтишка взглядывает на сестру.
— В смысле них от меня ничего не зависит.
— Я знаю.
— Не надо делать это настолько очевидным.
— Сожалею.
— Пол ведь…
— Бел, я понимаю.
— И она хотя бы пытается.
— Я не умею запираться за улыбающимся лицом. Так, как ты.
Несколько шагов они проходят в молчании. Кэтрин говорит:
— Это же не только… — И затем: — Счастье других людей. Ощущение, что ты — третья лишняя. Теперь и навсегда.
— Все пройдет. — Она добавляет: — Если ты постараешься.
— Ты говоришь совсем как мама.
Аннабель улыбается.
— Именно это всегда говорит Пол.
— Умница Пол.
— Это несправедливо.
Кэтрин отвечает быстрым взглядом и улыбкой.
— Глупая старая Бел? С ее жутким мужем и ее жуткими детьми? Ну, кто способен ей позавидовать?
Аннабель останавливается; одно из ее маленьких представлений.
— Кэт, на меня это не похоже?
— Нет похоже. И я предпочитаю завидовать тебе, чем не завидовать. — Она говорит через плечо назад: — Ты хотя бы подлинная.
Аннабель идет позади нее.
— В любом случае Кэнди действительно на редкость жуткая. Мне просто необходимо что-то с ней сделать. — И затем: — Это вина его сиятельства. Он твердит: «Преходящая фаза». Т. е.: Бога ради не приставай ко мне с моими детьми.
Кэтрин улыбается. Аннабель говорит:
— Это не смешно. — И затем: — И я не понимаю, почему ты так против них настроена.
— Потому что они все обесценивают.
— Не в такой степени, в какой ты недооцениваешь.
Это заставляет Кэтрин на момент умолкнуть.
— Грошовые людишки.
— Ты ведь даже ничего о них не знаешь. — Бел добавляет: — По-моему, в ней есть что-то приятное.
— Как патока?
— Кэт.
— Не выношу актерок. Особенно скверных.
— Вчера вечером она очень старалась. (Кэтрин слегка пожимает плечами.) Пол считает его жутко умным.
— Так-сяк.
— Нет, ты правда ужасающая интеллектуальная снобка.
— Я не виню Пола.
— Но они же наши друзья. То есть Питер.
Кэтрин оборачивается к Бел, спускает очки на нос, секунду смотрит сестре прямо в глаза: ты прекрасно понимаешь, о чем я. Новое молчание. Детские голоса за деревьями впереди. Аннабель снова пропускает Кэтрин вперед там, где дорожка сужается, говорит ей в спину:
— Ты приписываешь людям такие ужасы. Это ни к чему.
— Не людям, а тому, что делает их тем, что они есть.
— Но винишь ты их. Такое впечатление, что винишь ты их.
Кэтрин не отвечает.
− Именно.
Сзади ей видно, как Кэтрин слегка кивает. Ей ясно, кивает саркастично, а не в знак согласия. Дорожка расширяется, и Бел снова идет рядом с ней. Она протягивает руку и касается плеча розовой рубашки Кэтрин.
— Мне нравится этот цвет. Я рада, что ты ее купила.
— А теперь ты насквозь прозрачна.
Нелепо, ужасно; невозможно подавить улыбку.
— «Кэтрин! Как ты разговариваешь с матерью? Я этого не потерплю!»
Злокозненная Бел передразнивает, чтобы пронзить, напомнить; когда рыдаешь от ярости, а в мире есть только одно разумное и чуткое существо. К нему и протягиваешь сейчас руку и ощущаешь пожатие… И затем — как типично! — этот злокозненный, двусмысленный эгоцентризм, такой дешево-женственный, до чего же порой ее ненавидишь (как он однажды сказал… обсидиан под молоком), когда ты совсем уж обнажена, и прочь по касательной, будто все было шуткой, всего лишь розыгрышем…
— Ах, Кэт, взгляни! Мои орхидеи-мотыльки.
И Аннабель устремляется к солнечной полянке среди деревьев у дорожки, где из травы тянутся несколько белых тоненьких колонок, усыпанных изящными цветками; и надает на колени, забыв обо всем, кроме них. Возле двух самых высоких. Кэтрин останавливается рядом с ней.
— Почему они твои?
— Потому что я их нашла в прошлом году. Разве они не чудесны?
Бел тридцать один, она на четыре года старше сестры, миловиднее, полнее, круглее лицом; лицо бледное, воло сы рыжие по-лисьему. И в ней больше ирландского — сухие серо-зеленые ирландские глаза — хотя кровь унаследована только со стороны бабушки, и в Ирландии они никогда не жили. Ни намека на акцент. В старой соломенной шляпке и кремовом платье с широкими рукавами она выглядит чуть-чуть матроной, чудачкой, литературной дамой новейших лет. Всегда в тени: ее веснушчатая кожа не терпит солнца. Эта рассчитанная небрежность в одежде неизменно оборачивается беззаботной элегантностью. Особенность, которая у всякой женщины, узнающей ее поближе, в конце концов обязательно пробуждает зависть… если не омерзение. Нечестно выглядеть настолько более запоминающейся, чем те, кто следит за модой… И тут на том берегу речки внезапно рассыпается соловьиная трель. Аннабель смотрит на свои орхидеи, прикасается к одной, наклоняется понюхать цветки. Кэтрин смотрит сверху вниз на коленопреклоненную сестру. Обе оборачиваются на голос Питера.
— Дикие орхидеи, — говорит Аннабель. — Любки двулистные.
Мужчина и чуть более высокая длинноволосая девушка подходят к Кэтрин, которая отступает в сторону. Они словно бы разочарованы, немного растерянны; увидев, как малы и невзрачны цветки.
— А где же целлофан и розовая лента?
Салли смеется, Аннабель укоризненно грозит ему пальцем. Кэтрин секунду смотрит ему в лицо, затем опускает взгляд.
− Ну-ка, разрешите, я возьму вашу корзинку, — говорит Питер.
— Не за чем.
Но он все-таки забирает у нее корзинку.
— Мужская эмансипация.
Она чуть улыбается.
Аннабель поднимается с колен. Из-за деревьев доносится голос зовущей их Кандиды — сочная зелень французских деревьев, детский и безапелляционный пронзительно английский голос.
Прелестная ящерица. Вся зеленая.
Они сбились гурьбой, пятеро взрослых и трое детей, и гурьбой пошли дальше сквозь тени и солнечные лучи; теперь чуть впереди три женщины и дети, двое мужчин разговаривают позади них. Сквозь тени и солнечные лучи, и вода все время слева от них. Тени разговора, солнечные лучи молчания. Голоса — враги мысли, нет, не мысли — мышления. Благословенное убежище. Можно заметить, как Кэтрин пытается сделать над собой усилие, улыбается Салли через сестру, даже задает один-два вопроса, будто играя в пинг-понг против воли… но раз вы настаиваете, раз Бел настаивает, раз день настаивает. Все трое полуустали слушать сквозь собственные голоса то, что позади них говорят двое мужчин. «Совещание» словно бы неофициально, но началось. В этом весь Питер, всегда стремящийся запустить что-то, свести что-то воедино, организовать, прежде чем многообещающий шанс ускользнет, будто змея в желтые ирисы. Так напрягается тайный скряга, видя, как транжирятся его деньги; улыбается и страдает; затем срывается.
Ключ, говорил он, угол зрения, крючок, чтобы прицепить программу. Попросту объяснение: почему находятся в таких количествах покупатели на дома в этих местах? По чисто экономическим причинам, например? Какая-то разновидность бегства? Всего лишь капризы моды, эффект снежного кома? Он выстреливал идеи, почти не слушая ответов Пола. И уже ощущалась бесполезность этих умозаключений, ненужность всех этих хлопот, бесконечного планирования и обсуждений того, что оказалось бы ничуть не хуже без всякого планирования, без всех этих разговоров; так делают газетную сенсацию — стремительно, наугад, импровизируя. Своего рода эссе, говорил он; с глубиной, а не просто броские клише: «как удачливы некоторые люди». Все это шумиха и чушь.
Кандида закричала — перед ними вспорхнул зимородок, лазурная вспышка молнии.
— Я первая его увидела! Ведь я первая, мамуся!
Как ненужный курсив, всегда подчеркивающий самоочевидное.
— Мне абсолютно ни к чему хорошенькие картиночки на пятьдесят минут, — сказал Питер, будто хорошенькие картиночки могли серьезно повредить его карьере.
То, что у тебя отняли потом, было тем, что даже в лучшие моменты было твоей слабостью — ощущение непрерывности. Вроде: я должен сделать Б, так как оно вклинивается между А и В, пусть в нем словно бы нет ни видимой цели, ни красоты, ни смысла. Таким образом, все распадается на крохотные островки, полностью разобщенные, без следующих островков, для которых тот, на котором находишься ты, служил бы трамплином, пунктом назначения для пункта назначения, обязательным этапом. Островки, разбросанные в собственном безграничном море; ты пересечешь их за минуту, максимум за пять минут, а затем это уже другой остров, но тот же самый: те же голоса, те же маски, та же пустота за словами. Только настроения и обрамление чуточку ломались, но больше ничего. И страх двоякий: ты останешься позади, ты продвинешься дальше — страх прошлых островов и островов впереди. Ты прилежишь теориям языка, вымыслов, иллюзий; но также и глупым фантазиям. Точно пригрезится, что ты — книга, вдруг книга без заключительных глав; и ты навеки останешься вот на этой последней странице: любимое лицо, склоненное над лесными орхидеями, голос, ломающий тишину, глупый возглас — запечатленные на веки веков, будто скверная фотография… И понять это было дано только… Бел скрытно неуловимая корова, и Пол, по-воловьи непробиваемый Пол, — и ты просто не понимаешь, почему ты здесь.
