Борис Житков - Виктор Вавич
Ему толковали:
— Тифом! Тифом брюшным. А он отмахивается:
— Брюшным… Ой, не могу! Вот сказал… Брюшным!
И хлопал себя по животу. Его снова бил смех, как будто хотелось нахохотаться за весь строгий месяц.
А теперь он сидел за столом и недоверчиво и строго тыкал Вавича глазами. Вавич долго закуривал, чтоб растянуть время. Старик оглянулся, а Вавич пружинисто вскочил и бросился за пепельницей. Сел аккуратненько. Думал: «что б сказать?» — и не мог придумать. Вдруг старик откинулся на спинку стула, и Вавич дернулся, — показалось, что смотритель хочет что-то сказать. Виктор предупредительно наклонился. Смотритель ткнул глазами.
— Нет, нет. Я ничего. Курите, — помолчал, вздохнул и прибавил: — молодой человек.
Груня не шла, и Вавич подумал: «А что, как ее дома нет?» Надо начинать. И начал:
— Ну как у вас, Петр Саввич, все спокойно?
— У нас? — переспросил старик и недоверчиво глянул — к чему это он спрашивает. — Нет, у нас никаких происшествий не случалось, — и стал перебирать бахромку скатерти, глядя в колени. — Бежать вот только затеяли двое, — глухо вздохнул смотритель.
— Кто же такие? — с оживлением спросил Виктор, как взорвался. Уставился почтительно на Петра Саввича.
— Дураки, — сказал смотритель. Оперся виском на шашку и стал глядеть в окно.
— Подкоп? — попробовал Виктор.
— Нет, пролом. Ломали образцово, могу сказать. И все же засыпались.
— Теперь взыскание?
Смотритель глянул на Вавича. Вавич опустил глаза. Стал старательно стряхивать пепел. И вдруг старик рявкнул громко, как сорвавшись:
— Надавали по мордам — и в карцер. А что судить их? Я дуракам не злодей.
В это время на заднем крыльце стукнули шаги. Виктор узнал их: «дома, дома!» Старался всячески запрятать радость. Но покраснел. Он слышал, как за ним легко стукали Грунины туфли, и Виктор спиной видел, как движется Груня. Вот она брякает умывальником. Теперь, должно быть, руки утирает. Вот она идет к двери. И только когда она шагнула за порог, Виктор встал.
Груня
ГРУНЯ была большая, крупная и казалась еще толще от широкого открытого капота. Она несла с собой свою погоду, как будто вокруг нее на сажень шла какая-то парная теплота, и теплота эта сейчас же укутала Вавича. Груня улыбалась широко и довольно, как будто она только что поела вкусного и спешила всем рассказать.
— Удрали? — смеялась Груня, протягивая полную руку. Рука была свежая, чуть сырая.
— Ей-богу, в отпуск.
— Без билета! Вот честное слово! Врете? — И она глянула так весело Виктору в глаза, что ему захотелось соврать и сказать, что без отпуска.
— Собирай, собирай на стол, Аграфена, — буркнул старик. Груня повернулась к двери.
— Разрешите вам помочь? — И Вавич щелкнул каблуками. Он не мог остаться, он боялся выйти из этой теплой атмосферы, что была вокруг Груни, как бывает страшно вылезти из-под одеяла на холодный пол. В кухне Груня нагрузила его тарелками.
Она считала: Раз! — и смеялась Вавичу: Два! — и опять смеялась.
Перед обедом смотритель встал и шагнул к образу. Поправил портупею. Он стоял перед образом, как перед начальством, и громким шепотом читал молитву, слегка перевирая.
— Очи всех натя, Господи, уповают, — читал смотритель, — а ты даеши им пищу, — и за этим послышалось: «А я делаю свое дело. Потому что нужно».
Груня и Виктор стояли у своих стульев. Груня смотрела, как дымят щи, а Виктор почтительно крестился вслед за смотрителем.
Когда смотритель обедал, он садился спиной к окнам, спиной к тюрьме, чтоб эти полчаса не смотреть на кирпичный корпус с решетками. Он всегда смотрел: смотрел на окно, на тюремный двор. И говорил про себя: «Смотритель — и должен, значит, смотреть. Вот и смотрю».
Только за обедом он отворачивался от окон, но чувствовал (он всегда это чувствовал), как там за спиной распирает арестантская тоска тюремные стенки, жмет на кирпич, как вода на плотину. И ему казалось, что он сейчас за обедом, пока что, спиной подпирает тюремные стены.
Груня подала первую тарелку отцу.
Смотритель налил из расписного графинчика себе и Вавичу.
Виктор каждый раз не знал: пить или нет?
«Выпьешь — подумает: если с этих пор рюмками, так потом бутылками». Не пить — боялся бабой показаться.
Смотритель каждый раз удивленно спрашивал:
— Не уважаете? — И опрокидывал свою рюмку. Вавич торопливо хватал свою и впопыхах забывал закусывать.
Смотритель ел наспех, как на вокзале, и толстыми ломтями уминал хлеб, низко наклоняясь к тарелке.
Груня ела весело, как будто она только того и ждала целый день — этой тарелки щей. Улыбалась щам и, как радостный подарок, стряхивала всем сметаны столовой ложкой.
— Ой, люблю сметану, — говорила Груня и говорила, как про подругу.
И Вавич думал, улыбаясь: «А хорошо любить сметану!» И любил сметану душевно. Вавич чувствовал поблизости, здесь, на столе, Грунин открытый локоть, и его обдавало жаркой жизнью, что разлита была во всем широком Грунином теле. И он щурился как на солнце, с истомой потягивал плечами под белой гимнастеркой.
После второй рюмки Петр Саввич скомандовал Груне:
— Убери!
Смотритель боялся водки, и Груня каждый раз опускала глаза, когда прятала графин в буфет.
Палец
ЧАЙ пил Петр Саввич уже сидя на диване, лицом к окнам. За чаем он еще позволял себе не смотреть, а только посматривать. И ему хотелось продлить обеденный отдых и навести разговор на смешное. Он громко потянул чай с блюдечка, обсосал усы и весело обернулся к Вавичу:
— Скоро в генералы?
Вавич обиделся. Замутилось внутри. «Что это? смеется?» Виктор покраснел и буркнул:
— Да я не собираюсь… даже… по военной. Но Петр Саввич уж пошел по-смешному:
— По духовной? Аль прямо в монахи?
И смотритель сморщился, приготовился хохотать, натужился животом.
Груня фыркнула.
Вавич не выдержал. Встал. Потом сел. И снова встал, вытянулся. Старик, застыв, ждал и дивился: «Что такое? Почему не вышло?»
Но Виктор до поту покраснел:
— Господин… Петр Саввич… — сказал Виктор. Сорвался, глотнул и снова начал: — Господин…
Груня заботливо смотрела на него, разинув глаза. Вавич обдернул гимнастерку.
— При чем тут… смеяться?
— Сядьте, сядьте, — шептала Груня. Но у Виктора были уже слезы на глазах.
— Если я не стремлюсь по военной, так это не значит… не вовсе значит, что я… шалопай!
У смотрителя сразу ушли глаза под крышку, опять нависли усы и брови.
— Извините, — сказал глухо, животом, смотритель. — Я не обидеть. А напротив даже… Почему? — почтенно. Я ведь слышал, — изволили говорить: в юнкерское. А если так, я даже рад. Ей-богу, ей-богу!
— Сядьте, — сказала Груня громко. Вавич стоял.
— На стул! — сказала Груня и дернула Виктора за рукав. Он оглянулся на Груню. Томительным жаром пахнуло на Виктора. Он сел. Ему хотелось плакать. Он смотрел в скатерть, напрягся, не дышал, чтоб не всхлипнуть.
Петр Саввич пересел на диван ближе к Виктору и начал глухим шепотом:
— Я, простите, сомневался. Какая же это дорога? Верно ведь? Три года в юнкерском. — Смотритель загнул большой палец. Толстый, солдатский. — А потом под-пра-пор-щиком, в солдатской шинели, на восемнадцать рублей, года этак три? А?
Груня подсела, налегла пухлой грудью на стол и смотрела испуганно то на отца, то на Вавича.
И Вавич сразу понял всем нутром, что все, все кончено. Кончено с погонами, с офицерской кокардой. Потому что старик обрадовался, что по штатской. И Виктор обвис. Как будто внутри повисло и хлябает что-то холодное, мокрое.
— Если вы таких мнений, молодой человек, господин Вавич, — и смотритель положил руку Виктору на рукав (он так и не разгибал большой палец, как будто дело еще не кончено и рано разгибать), — если вы уж таких мнений, то я готов даже содействовать… по полицейской, например.
Вавич, весь красный, смотрел вниз и коротко и часто дышал, как кролик.
— Вот потолкуем, — говорил глухим баском смотритель. И вдруг вскочил: — Куда! Куда! — заорал он, глядя в окно. Вскочил, обтянул портупею, толкнул форточку и загремел на весь двор: — Куда, канальи, мусор валите? А, дьяволы! — Он схватил фуражку и выбежал на двор.
Виктор поднялся.
— Я пойду, — хотел сказать Виктор. Не вышло. Но Груня поняла.
— Зачем? Зачем? — Груня смотрела на него испуганными глазами.
— Пора, время, — и Вавич взглянул на часы. Хотел сказать, который час. Но смотрел и не мог понять, что показывают стрелки.
— А чай? — И Груня опустила ему руку на плечо. Первый раз. Вавич сел. Отхлебнул с краешка глоток чаю, и ему вдруг так обидно стало именно от чаю, как будто его, маленького, отпаивают сахарной водой. Горько стало, и слезы начали нажимать снизу. Вавич взялся за шапку и машинально несколько раз пожал Грунину ручку. По дороге к калитке он внезапно еще два раза попрощался.
