Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель
Кто-то осмеливается спросить:
– Это наказуемое деяние?
Палач подтверждает:
– Конечно, это наказуемое деяние – преследовать своего брата. В Берлине! Так оно и бывает! А он никак не может от нее отделаться.
Габриель слышит, как старуха, живущая в ее родном городе, объясняет палачу:
– Все потому, что она не ушла в монастырь.
– В какой монастырь?
Женщина шипит:
– Вы не знаете? Она в двенадцать лет дала торжественный обет, а потом его нарушила. Тогда она будто почувствовала, что с ней что-то не в порядке.
Господин в наглухо застегнутом черном сюртуке поучает:
– Хранить свою детскую веру – опасно. Потерять свою детскую веру – еще опаснее. Но ни… ни… – ни того ни другого – опаснее всего. От этого происходит только невообразимое свинство.
Старший палач дает знак:
– Лучше всего было бы вызвать пятый департамент: царство мертвых!
Протестующие голоса:
– Невозможно! Разве вы не знаете, что мертвецы бастуют?
– Что?! Даже телефон и телеграф?
– Почитайте вечерние газеты! Всеобщая забастовка!
Тем временем спящие бедняки проснулись и подошли. Настроение людей все враждебнее. Сильные удары сыплются на голову пленницы и отдаются в воздухе звонкими хлопками.
– Чужестранка! Взять с нее анкетные данные!
Будь что будет! Дольше Габриель не может сопротивляться. Хоть бы теперь глава всего сущего явился и покончил с ней!
Но приходит помощь, хоть это старый и слабый помощник. Пан Радецки со скамьи, на которой спал среди бедняков, вскакивает на ноги:
– Дайте ей бежать, люди! Съела ли она то, за что должна заплатить? С каких это пор платят за то, чего не ели? Оставьте ее! Она всего лишь беженка и ждет поезда.
Ропот затихает. Люди возвращаются на свои места. Габриель видит, как пан Радецки качает головой и вздыхает среди попутчиков:
– Платить! Платить еще и за то, чего не съел! Можно подумать, жизнь стала ростовщиком!
Но тут резко звенит колокольчик, и в кафе раздается грубый голос:
– Пять часов! Освободить помещение!
Беспорядочная толпа вытесняет Габриель наружу.
Серые утренние сумерки окутывают улицу, ее глаза, глаза всех прохожих. Матовые и светлые, как зрачки слепого от катаракты, – таковы глаза бедных душ, которых выталкивают навстречу дню. И день мира сего – сам серая катаракта, которая только предшествует свету Божьему.
Людской поток несет ее. Но уже не тот радостный поток легкого, безмятежного существования, а ужас и отвращение, течение шлаков и отбросов. Мерзкие, вонючие платья и тела давят на Габриель со всех сторон. Вот он, вероятно, вынесенный ей приговор: стать беспомощной частью этой скорбной, отчаявшейся массы, которая уныло движется к месту своего безрадостного труда. И тело ее изнемогает от жажды, отвращения и стыда. Все плотнее сивушное дыхание тысяч и тысяч окутывает ее затхлостью, которая ее душит.
Габриель понимает: если не удастся разжечь в себе крохотный, слабый огонек, она погибла навеки.
Молиться? Но все молитвы погашены в ней тяжелой дланью. Имя Христово уже не может всплыть в памяти.
День наступает. Масса движется вперед. Разносчики газет мечутся как угорелые. Город откашливается хрипло и зло. Все пропало!
Тут вспыхивает в ее памяти: считать! Считать! Я ведь должна считать!
Сначала никакого счета! Забыто каждое слово, забыта каждая буква! Со всей силой бьется она в воздушную дверь, преодолевая сопротивление пустоты.
Улица пенится людскими потоками, вытекающими на огромную площадь. Можно вздохнуть свободнее. Асфальт вибрирует, как длинная резиновая лента. С треском взлетают ставни на шарнирах.
И вот взрывается что-то в ней свободным криком:
– Раз… два… три…
Тотчас возникает вокруг пустота, и сила числа «три» шквалом подбрасывает ее к небесам.
Первым делом Габриель выпивает большую деревянную кружку молока. Она бросается к кружке, приникает к ней, затем, утолив жажду, пьет медленно, пока солнце, жужжащие насекомые, тени деревьев, сотни парящих образов невесомо раскачиваются вокруг, вызывая неописуемое, звериное наслаждение.
Она берет хлеб, который придвинула к ней бабушка, крошит и жует, внимательно и бессознательно. Это хороший домашний ржаной хлеб, и все-таки есть в нем другой, более пряный вкус – сила, что сразу сообщается крови не только удовольствием, но и тонким непосредственным знанием.
Габриель жует не спеша. Безопасность ощущает она как погружение в водную стихию. Она смотрит неподвижными, широко раскрытыми глазами вдаль. Старый, хорошо знакомый сад. Вершины холмов на другой стороне. Вот – местечко под ореховым деревом в невысокой траве, по которой так приятно ходить.
Бабушка перочинным ножом раскалывает скорлупу грецких орехов. Пальцы ее – совсем коричневые. Зеленую кожуру она бросает на землю, орехи – в корзину. Габриель пытается вспомнить бабушку, под чьей суровой опекой выросла после ранней смерти родителей. Бабушка сильно изменилась; можно усомниться, действительно ли это она. Кажется, бабушка стала выше, костлявее; лицо вдумчивее, проницательнее. Часто она выглядит как старая крестьянка, часто – как управляющая большого имения.
Сейчас она очищает новый орех, изящно и тщательно отделяет от ядра тонкую желтую кожицу. Ядрышко она сует внучке в рот.
Габриель с удовольствием пробует сладость ореха. Она сразу замечает, что ее язык наделен новым и сильным чувством вкуса. Ей кажется, что она еще ни разу не ела орехи. Она спрашивает:
– Что это? Что там, в этом орехе?
Женщина продолжает раскалывать кожуру смуглыми пальцами.
– Вглядись лучше в это ядрышко, девочка. Каждый орех – голова, мозг! До нынешнего мира существовал другой мир, где обитали высшие существа, тогдашние люди – орехи. Бог разрушил тот благодатный мудрый мир. Но во вкусе ореха что-то от него осталось. Даже масло в их кожице было злой горечью, без которой тоже нельзя было жить.
Габриель очень увлекла эта сказка. С ребячьим любопытством она жаждала больше услышать о природе, о новых, необычных ее свойствах. Однако женщина снова усердно занялась орехами и, не выпуская ножа, неопределенным жестом показала вокруг, будто хотела сказать: «Посмотри сама!»
Габриель видит на столе букет цикламенов. Она нюхает цветы. Она и не подозревала, как терпок этот аромат, – ведь ее обоняние тоже обострилось. Она не только наслаждается, но и понимает духовный смысл наслаждения. Пораженная жизненной силой альпийских лугов, она восклицает:
– Цветы поют!
Лицо женщины не меняется.
– Так вслушайся!
Скорлупки падают на землю, плоды – в корзину, Габриель же вдыхает песню цикламенов:
Мы – порождение гор,
Знатнейший род среди всех фиалок.
Потому мы гордимся собой.
Мы привет шлем друг другу
И звеним, если близко живем
